Русский язык. Май 2016. № 6-7. С. 8–10.
Воспитывая «мужа, искусного в речах», классическая риторика одновременно воспитывала и гражданина. Искусность, технология сочеталась в ней с заботой о языке и речи как общем благе. Впоследствии человечество не один раз сталкивалось с подходами, родившимися в результате распада риторики на технологию, которая учит нас быть «эффективными спикерами», а там хоть трава не расти, и регламент, который учит нас выполнять общественные предписания в области языка и речи — учит норме. За примерами ходить далеко не надо.
Сегодняшние риторические тренинги и коммуникативные тренинги вообще учат именно технологиям успешной речи. Навредит ли твоя речь, скажем, придуманная тобой нахрапистая реклама, обществу или нет, этот вопрос остается в стороне. Это уж дело юристов – придумывать ограничения, чтобы твоя речь не оскорбляла общественную нравственность, не сеяла агрессию и т.п. Внутренних ограничителей у тебя в принципе нет. С другой стороны, строгий регламент, речевой этикет, построенный на сплошных запретах, мало озабочен эффективностью твоей речи. Пиши заявление о приеме на работу как это положено, а убеждай где-нибудь в другом месте. Вот почему такие жанры, как резюме или диалог при собеседовании, даются с трудом: там надо и убедить и не показать себя сокрушителем коммуникативных норм.
Есть целые эпохи и школы, развивающие одну или другую сторону распавшейся риторики. В эпоху классицизма одиноко властвовал регламент. Тогдашние риторики (их часто называют декорум-риториками) имели так же мало отношения к полноценной риторике, как риторические тренинги Владислава Гандапаса, хотя и разрабатывали противоположную сторону риторики. Конечно, декорум-риторики были востребованы. Они решали важную социальную задачу — задачу упорядочения общения в условиях становления национальных государств и абсолютных монархий. Более того, особое внимание к ограничительной, но общественно значимой стороне риторики развило в большой науке о языке целые направления, из которых выросла современная функциональная стилистика и имеющее громадную обобщающую силу представление о языке как о выборе варианта. Система дает тебе возможности, а уж ты выбираешь — «кур» или «курей».
Нельзя сказать, что и господствующее сегодня представление об эффективных речевых технологиях было бесполезным и что оно не нашло отражения в трендах большой науки. Если за первым направлением стоит идея выбора варианта, селекции, то второе связано с идеей порождения, развертывания. Там – вариант, здесь — алгоритм. Поясню это примером одного из тренингов – составления мыслительной карты. Как развернуть в сознании какую-нибудь ситуацию, например, празднование дня рождения? Тренинг состоит в том, что вы рисуете на бумаге разные картинки, связанные с празднованием: приезд гостей, угощение, отъезд гостей, подарки и прочее и прочее. Далее вы прочерчиваете всевозможные смысловые связи, которые объединяют ваши картинки, и в результате проясняете для себя всю ситуацию и правильно организуете праздник. Если при вариантном мышлении главная игра — это род и вид, то здесь — причина и следствие. Например, род — обращение, а виды – обращение к графу («ваше сиятельство»), обращение к судье («ваша честь»). Этикет учит правильно выбирать. А здесь: «приезд» означает «плюс стул» или «плюс порция». Алгоритм учит правильно развертывать ситуацию, мысль, текст.
Но так уж устроен этот мир, что, когда риторическая целостность распадается и мы идем только по первому или только по второму пути, нас не оставляет чувство, что мы имеем дело с большим упрощением, зачастую с примитивом, с какой-то риторикой для бедных. Происходит это, наверное, потому, что и первое, и второе обучение не связаны с воспитанием человека. С воздействием на человека — да, с воспитанием человека — нет. В обоих случаях наша воля пассивна, чтоб не сказать парализована. Нас тренируют в обход нас самих, «душа вкушает хладный сон». В первом случае нас учат правильно приветствовать, благодарить, извиняться, кланяться. Все это необходимые культурные навыки, но само по себе усвоение регламента не похоже на развитие души человека. Вас попросту муштруют. А во втором случае — дрессируют, разница незначительная. Все наши тренинги слегка отзываются алгоритмом, с помощью которого Суворов учил лошадей не бояться выстрелов. Тренинг шести шляп: вам раздали цветные шляпы и сказали: ты, черная шляпа, критикуй, ты, зеленая шляпа, креативь! Тяжело на ученье — легко в бою.
В русском языке для таких примитивных, элементарных штудий есть хорошее слово — ликбез. Давайте посмотрим, что представлял собой исторический ликбез как социальное явление. Почему он заслужил такую репутацию, принеся несомненную общественную пользу? И как сделать, чтобы наши сегодняшние штудии, принося несомненную общественную пользу, не были ликбезом в первом значении? Как вернуть риторике ее полноценное двуединое существование? Как учить языку?
Положение с грамотностью в России девятнадцатого века, особенно с женской грамотностью, было нелегким. После отмены крепостного права Александр II поднял плату за школьное обучение именно для того, чтобы предотвратить мобильность крестьян. Однако тогда в России уже существовала набиравшая силу интеллигенция. Ко временам революции ситуация стала выправляться. Правда, нельзя сказать, чтобы концепция тогдашнего просвещения широких слоев населения, и это относится и к готовящейся реформе орфографии, была продумана в духе той риторики, о которой мы пишем. Минимализм казался, а возможно, и был естественным в тогдашних условиях. Разрыв между образованными и необразованными слоями населения не исчерпывался, конечно, одним умением читать и писать. Речь шла только о том, чтобы более образованные «учителя словесности», у которых гражданское сознание не всегда было на высоте своего времени, научили безграмотных читать.
После революции на безграмотность была предпринята чисто большевистская атака. Однако преодолеть ее полностью удалось, что не всегда подчеркивается в учебниках, лишь к середине пятидесятых годов. Надо отметить, что на волне преобразовательского оптимизма двадцатых годов, поддержанной радикальностью революционной перестройки, и в обстановке резкой нехватки наработанных форм общения, о чем писал еще Достоевский, развилось некое интеллектуальное хлестаковство. Расстояние между любой задачей и ее реализацией занижалось, нюансы в расчет не брались, побочные последствия, понятно, не просчитывались. Это влекло за собой упрощенный взгляд на вещи в самых разных областях. Даже в работах крупных отечественных филологов, рожденных новым временем, чувствовалась некоторая избыточная бодрость мысли. Голоса таких людей, как А.Г. Горнфельд, были единичны. Вот где, наверное, был бы уместен тренинг в духе мыслительных карт. Он, должно быть, выявил бы лакуны в ликбезовском подходе. Но сюжет развивался в другую сторону, на небосклон взошла роковая звезда советской России — пропаганда.
Пропаганда, развернутая в том невероятном масштабе, в каком она была развернута в СССР, таит разрушительную силу не в своем содержании, к которому она сама со временем стала почти индифферентна, а в своей форме, в глобальном упрощении картины мира, в примитивизации всего и вся. Пропагандисты очень быстро поняли, каким ресурсом является здесь ликбез. Естественный, если так можно выразиться, примитивизм ликбеза пришел в резонанс с запланированным примитивизмом пропаганды, которая и с грамотными людьми, получившими добротное дореволюционное образование, говорила как с малыми детьми. Жестокие тридцатые годы были пронизаны культурным инфантилизмом, возродившимся в кампаниях конца сороковых – начала пятидесятых. Чтение тогдашних статей и энциклопедий производит странное впечатление. Кажется, будто интеллектуальную жизнь страны контролируют подростки с их максимализмом и незнанием жизни.
Казалось, культура стала равной ликбезу. Но постепенно положение изменилось. Знания имеют обыкновение накапливаться, между ними возникают новые связи. Изоляционизм ослабевал, кибернетика уже не была «продажной девкой империализма» (формула не из плаката, а из научных работ), с генетики также было снято проклятие. Советские гуманитарии, независимо от того, с чего они начинали, в поздние годы советской власти все сильнее и сильнее ощущали свою гражданскую миссию — просвещать, а не пропагандировать.
Декорации менялись еще несколько раз. И вот сегодня мы снова перед антиномией ликбеза. Уровень образования упал. В логике ликбеза его надо поднимать либо за счет коммуникативных технологий (и это совпадает с трендом эпохи), либо за счет ужесточения регламента (и это противоречит тренду эпохи, достаточно вспомнить о сетевом общении). В логике риторики нужно воспитывать самостоятельную языковую личность. А это означает добавить в тренинги и нормы собственно дидактический компонент. Включить рефлексию и самонаблюдение в обучение языку.
У классической риторики была одна сильная сторона, которую мы до сих пор по невнимательности принимаем за слабую: она любила называть языковые явления. Риторика, в чем мы сегодня ее укоряем, «плодила термины». Строго говоря, это были не термины, а номенклатура, ярлыки, которыми обозначались языковые и речевые прецеденты. Для пробуждения сознательного и активного отношения к языку это очень важно. Какие названия стоят за целыми системами тренингов? Обратите внимание на то, как беден их инструментарий. Да и культура речи, пока не попаслась за столом риторики, могла предложить немного. Ученику нужны «фишки», которыми бы он оперировал, не дрессура, а инструмент, отданный в его распоряжение, совсем, как счетные палочки или кубики.
Что это за кубики? Фигуры классической риторики? Почему бы и нет. Новые и, может быть даже, местные, классные наблюдения, отлитые в названия? И это можно. А может быть, кубики, обозначающие сами коммуникативные ситуации? Сегодня такие кубики выдумывает интернет-сообщество: флейм, троллинг. Пища для игры ума плюс свобода действия с последующим разбором полетов — вот все, что нужно, чтобы уйти от ликбеза.