Лингвориторическая парадигма: теоретические и прикладные аспекты.
2016, № 21. С.60–65.
Аннотация. В статье рассматривается пропагандистская кампания 1953 года, известная как «дело врачей». Кампания носила явно ксенофобский характер, и центральный вопрос — как это уживалось с пропагандируемым интернационализмом. В статье утверждается, что пропаганда ксенофобии и интернационализма имели одну цель и достигалась одними и теми же средствами. «Дело врачей» конгруэнтно советской пропаганде. Это «дело» помогало построить мир, изолированный от внешних влияний, а «пролетарский интернационализм» помогал построить мир, изолированный от национального прошлого.
Ключевые слова: риторика, пропаганда, ксенофобия, интернационализм.
Abstract. The article focuses on propaganda campaign of 1953 called “case of doctors”. The campaign had a pronounced xenophobic character. The question is how it was combined with the promotion of internationalism. The author assumes that propaganda xenophobia and internationalism have the same goal and carried out by the same means. So Case of Doctors was congruent to soviet propaganda. Case of Doctors served to build an isolated world free from external influences. “Proletarian internationalism” served to build an isolated word free from national history.
Keywords: rhetoric, propaganda, xenophobia, internationalism.
Введение. Кампания по разоблачению врачей-вредителей, направленная в первую очередь на преследование евреев и даже, как полагают, рассчитанная на оправдание грядущей массовой депортации евреев в Сибирь, отличается от других случаев дискриминации по национальному признаку (состоявшейся депортации других народов СССР) именно тем, что это была публичная кампания. До этого советская риторика имела дело только с социальной дискриминацией, с оправданием крайних мер по отношению к выходцам из «эксплуататорских классов». Возникает естественный вопрос, как в рамках советской пропаганды, отличающейся к тому же беспрецедентной интенсивностью, могли уживаться явная ксенофобия и концепты «пролетарского интернационализма» и «дружбы народов»? Может возникнуть иллюзия о девиантном характере кампании или о непоследовательности Сталина в этом вопросе. Мой ответ состоит в том, что топосы «дружба народов» и «врачи-вредители» не только обслуживали одни и те же интенции власти, но и были вписаны в однородное риторическое пространство. Это пространство было однородным в отношении топосов, метафор, цитат, лексики, стиля — всего, чем можно характеризовать риторику. Попросту это была одна и та же риторика. Противоречия не было ни на уровне целей, ни на уровне содержания, ни на уровне стиля.
В данной статье мы обращаемся вначале к самой кампании, а затем рассматриваем фон, включающий топос «дружба народов».
Материалы и методы. Материалом исследования послужили газетные и журнальные публикации 1953 года, связанные с анализируемой кампанией. В статье использован риторический и когнитивный подход.
Обсуждение
1. Советская риторика в подвалах ксенофобии
Рассмотрим главные манифестации кампании. Это, во-первых, статья в «Правде» от 13 января 1953 года, прошедшая правку Сталина и давшая старт кампании. Это, далее, наиболее яркий и по-своему талантливый анонимный фельетон «Отравители» в журнале «Крокодил» за 30 января. Затем это значительно уступающий «Отравителям» в риторическом отношении фельетон поэта и писателя Николая Грибачева, вышедший в феврале в том же журнале. Это, наконец, написанный после смерти Сталина антисемитский фельетон журналиста и писателя Василия Ардаматского, не связанный непосредственно с «делом врачей», но получивший общественный резонанс и оставшийся в памяти ввиду своей откроенной ксенофобии. Он также вышел в журнале «Крокодил». В этом же журнале были опубликованы две известные карикатуры на эту тему.
Инициирующая кампанию статья в «Правде» уже в заголовке содержит главную мысль: «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». «Шпионы и убийцы» — типичная риторическая амплификация с союзом «и». Такими амплификациями были полны еще речи А.Я. Вышинского на показательных процессах. В высокой степени характерна эта фигура и для риторики Ленина, где она отмечалась еще Львом Якубинским, назвавшим ее «лексическим разрядом» [Якубинский 1923, 75]. Речь идет о перечислениях, где зачастую непонятна роль отдельных компонентов: несут ли они новый смысл или просто названы для общего усиления. Такие картежи ярлыков освобождают автора от необходимости логических доказательств (не нужно отдельно доказывать шпионаж и убийство) и переключают внимание с рационального расчленения предмета (риторическая анатомия) на эмоциональное восприятие.
Итак «шпионы и убийцы» были скрыты маской, а сейчас разоблачены. За этим стоит вторая мысль — об утрате бдительности и необходимости ее усиления. Сталинской правкой в статью вносится бытовое слово «ротозей», что типично уже для сталинской риторики с ее бытовыми словечками вроде «кубышка», «тумаки и шишки» и прочее. В сущности, слово «ротозей» придает речи внешне добродушный характер и в то же время в контексте эпохи приобретает зловещее звучание. В быту этим словом можно поругать близкого человека за то, что он что-то проглядел, в политической речи за словом стоит Гулаг. В основном же правка отражает стилистику Сталина с ее вязкими повторами — стиль учителя, «разжевывающего» тривиальные истины для учеников.
Есть в статье и прямое упоминание Сталина: «Сталин предупреждал, что успехи имеют и свою теневую сторону, что они порождают у многих наших работников настроение благодушия и самоуспокоенности». Сталину в этом пассаже принадлежит слово «многих».
Пейоративная амплифицирующая и вместе с тем достаточно беспредметная лексика встречается не только в заголовке: «…изверги и убийцы растоптали священное знамя науки», «банда человекообразных зверей» и т.п. Здесь же упоминается и «пятая колонна». Общий вывод: агентами темных сил выступили на этот раз врачи-евреи.
Исследователи ксенофобического сознания [Каган 2001; Пеньковский 2004 и др.]. подчеркивают расплывчатость, недискретность образа врага, допускающую, в частности, отнесение к общей категории «чужих» и лиц, находящихся во враждебных отношениях друг с другом. «Чужие» и «враги» — понятие собирательное, в котором, с одной стороны, подчеркивается, что их много («всевозможные», «всех мастей»), с другой — что их различия неважны («одним миром мазаны»). Отсюда, в частности, вытекает возможность объединять фашистов с их жертвами. Риторическая амплификация как нельзя лучше отвечают такому сознанию. Она сродни эллиптическому плюралю в разных языках мира, выраженному неточной редупликацией. Ср. русское: танцы-шманцы, шайка-лейка, шатия-братия. Общий смысл всех этих «убийц и шпионов», «шпионов и вредителей» и т.п. — «всякий сброд». Объединен он своей чуждостью и враждебностью, и еще (это также отмечают исследователи ксенофобии) сброд этот страшен: это «темные силы» со своими темными ритуалами вроде пресловутого «употребления евреями христианской крови». Евреи — иноверцы, причем иноверцы из библейского контекста — на протяжении веков были идеальными представителями темного, дьявольского мира.
В средние века невежественное сознание с подозрением относилось к женщинам и черным кошкам, существам из мира кухни и ночи — кандидаткам в ведьмы. Ср.: выражение «шабаш темных сил», первоначально имевшие буквальное значение — ночной праздник ведьм. При этом «шабаш» восходит к древнееврейскому слову, того же корня, что и русское «суббота». У Гоголя еврей, накрывшийся для молитвы, «шабашует».
В фельетоне «Отравители» суеверные страхи используются виртуозно. Фельетон этот явно выделяется во всей кампании своим риторическим искусством.
Открывается он обширной цитатой из «Страшной мести» Гоголя. Гоголь — писатель, входивший в советский литературный пантеон, притом он сатирический писатель номер один: «Нам нужны Гоголи и Щедрины» (Г. М. Маленков). Отчасти смеясь над архаичным сознанием, сам Гоголь выступал и его носителем, а иногда и открытым поборником, не чуждым и ксенофобии, и суеверия, вплоть до реликтовой в девятнадцатом веке ненависти к кошкам как к дьявольскому началу. Однако «Страшная месть» все же сказка, и Гоголь выступает в ней не реакционером, испугавшим Белинского, а мудрым сказочником, которому народные верования понятны, но у которого они вызывают улыбку.
В фельетоне, однако, колдун из «Страшной мести» изображается как реальное зло, между ним и врачами-евреями не только проводятся параллели, но и устанавливаются отношения смежности, family resemblance. Колдун не только метафора, но и метонимия — часть той же самой злой силы, к которой принадлежат и врачи. Отметим, что врачи как таковые также старый и почтенный объект для суеверий. Они чужие, их действия таинственны. Во время холерных бунтов врачей убивали как носителей заразы. Свойства болезни метонимически переходили на свойства врача. Сравни расхожее мнение: все психиатры сумасшедшие. Образ врача-вредителя, подкрепленный еще и фонетическим сходством слов «врач» и «вредитель», удачней образа инженера-вредителя начала тридцатых годов в том смысле, что больше соответствует темному сознанию.
В цитате, которой открывается статья, колдун занят своим прямым, ночным делом — колдует. Постоянно встречаются указание на непонятность его атрибутов: «какие-то неведомые травы», «кухоль из какого-то чудного дерева», «какие-то заклинания». Любопытно, что советская шпионская литература снабжает шпиона такими же таинственными атрибутами, например, «какими-то синими кристалликами», которыми шпион планировал отравить рыбную молодь.
В статье есть и прямое пояснение, устанавливающее то, что мы назвали family resemblance: «Писатель указал генеалогию кровавого героя своей повести. К его имени Петр он дал приставку — Иуда». Это первый намек на еврейскую тему. Врачи действуют «подобно нетопырю и вурдалаку», они, следовательно, то же, что и колдун, почти физически то же, только хуже. «Нарисованный русским писателем образ предателя и убийцы бледнеет перед чудовищными ликами тех злодеев…». Родство закрепляется и такой фразой: «В народной памяти останутся они как олицетворение низости и подлости, как порождение все того же Иуды».
Однако канон советской риторики не мог остановиться на консерваторе Гоголе. Потребовалась цитата из Маяковского (революционера) и даже упоминание Бальзака (гуманиста). Бальзак введен одним росчерком пера: «Эти подонки человеческого общества, люди, сердца которых, по выражению Бальзака, обросли шерстью». Маяковский же пристегнут к теме бдительности: «Станьте в караул бессонный и строгий» (цитата шире, но, конечно, вырвана из контекста). Аналогичным образом вырвана из контекста времени ссылка на самого Ленина в упомянутой статье «Правды». Ясно, что во времена гражданской войны и сразу после тема бдительности имела другое содержание, чем в конце сталинской эпохи.
Необходимость особой бдительности объясняется тем, что «… отверженная порода все еще пытается заявлять о своем презренном существовании. Она пускает в ход диверсию, кинжал, яд». Воистину удивительно в этом ряду слово «кинжал», но это и есть риторическая амплификация.
Конкретного в фельетоне сказано мало. Указывается, что вредители действовали по заданью сионистского шпионского центра «Джойнт» (благотворительная организация, помогавшая советским евреям пережить голод и существующая в настоящее время). За вредителями стоят Америка и Англия. Существует, оказывается, директива «об истреблении руководящих кадров СССР». Врачи-вредители действовали и раньше. Например, «по заданиям американских разведок ими были умерщвлены великий русский писатель А.М. Горький, выдающиеся деятели Советского государства В.В. Куйбышев и В.Р. Менжинский». После войны, уже новые вредители, намеренно залечили Жданова, с чего и началось «дело».
Заканчивается фельетон словами о том, что колдун понес заслуженное возмездие, понесут его и врачи.
Фельетон Николая Грибачева «Ощипанный «Джойнт» начинается со слов, которые запомнились священнику Михаилу Ардову, тогда еще мальчику. Его отец, писатель Виктор Ардов, и Анна Ахматова при нем прочитали этот фельетон — оба молча. Слова же это такие: «Плач стоит на реках вавилонских, главная из которых — Гудзон». Содержание все то же: сионисты (евреи) в союзе с мировым капиталом (американцами и англичанами) вредят СССР. Но «Джойнт» уже ощипан, «поэтому буржуазные газеты сочат чернильные слезы». Мировой контекст представлен в фельетоне шире. В нем больше риторических фигур, но написан текст сухо и не адресован темному сознанию. Ощутимо не хватает образа колдуна. Вместо этого сухая антитеза «они и мы»: «У нас честное и добропорядочное [?] прошлое и прекрасное будущее, у них только прошлое, и оно омерзительно» и т. п.
Кончается фельетон так: «Ощипанный, лишенный голубиных перьев «Джойнт» предстал перед всем миром в подлинном своем качестве шпионской и диверсионной организации».
Фельетон предварен рисунком Бориса Лео, где изображена ощипанная хищная птица в цилиндре над Нью-Йорком. На птице черные очки, на шее — доллар, из глаз капают слезы.
Но главная карикатура помещена на задней странице обложки номера с «Отравителями» — это «Следы преступления», рисунок Кукрыниксы, где с вредителя спадает маска доброго доктора (Айболита, как его рисовали) и обнаруживается крючконосое лицо, руки вредителя в крови.
Фельетон Василия Ардаматского «Пиня из Жмеринки» имеет своим адресатом бытовой антисемитизм и сочувствующих ему. Он вписан в другую кампанию — борьба с семейственностью. В фельетоне огромное количество еврейских имен и фамилий, данных в нерусифицированном виде, что большинству читателей должно было напомнить контекст еврейских анекдотов. «Народная» подоплека — смех над чужим миром. Но есть тема бдительности и утраты ее, в частности, прокурором. Герои в данном случае обыкновенные хозяйственники, занимающиеся теневыми махинациями. «Джойнт» не участвует, просто все, о ком говорится в статье, как на подбор — евреи.
Однако содержательно есть и нечто общее в осуждении семейственности и антисемитизме — недопущение в управляемой и контролируемой среде — так называемом «коллективе» — неформальных, человеческих связей по семейному, национальному или какому-то иному признаку. Нельзя допустить, чтобы «коллектив» превратился в самостоятельную единицу, пусть и вписанную в советскую жизнь, путь и ответственную перед советским начальством, но с элементами самоорганизации, с внутренней самостоятельностью. Евреи в данном случае фигурируют как носители повышенной социабельности, как люди, склонные к взаимопомощи.
Теневая экономика, двигателем которой были, конечно, не только евреи, строилась на неформальных горизонтальных связях между хозяйственниками, впоследствии получивших название административного рынка [Кордонский 2006]. В сущности это было бизнес сообщество, но вынужденное действовать в тени, что порождало массу уродств. На уроне языка эти уродства вылились в криминализированный жаргон. Если посмотреть на проблему еще шире, можно сформулировать ее так: всякие горизонтальные связи в советском обществе пресекались, а вертикальные насаждались там, где это уместно, и там, где это неуместно. Вследствие этого горизонтальные связи и их языковая манифестация маргинализировались. Или ты встроен в пирамиду и громко рапортуешь начальству — или ты говоришь шепотом, и около тебя ходит криминал. На этих полюсах вырабатывается и соответствующая система общих мест, и соответствующий язык. Это казенный скрипт, со временем утративший всякое доверие, и скрипт «низовой» с неизбежной гумиляцией и цинизмом — будущий «стёб». Но перейдем теперь из царства «тьмы» в царство «света».
2. Советская риторика на празднике жизни
На протяжении всего своего существования советская риторика никогда не была полемичной, не вступала в полемику со своими оппонентами, не искала компромисса с ними. Она знала одно — учительное слово, в котором оппоненты выступали не адресатом, а объектом речи, их разоблачали, а население поучали.
Если вспомнить азы риторики и обратиться к Аристотелю, то мы обнаружим, что такой вид красноречия называется эпидейктическим. Переводят это и как «показательное красноречие», «торжественное красноречие». Риторику самого Сталина, изобилующую анафорами, эпифорами, симплоками, гипофорами и другими «украшениями речи» из семинаристского арсенала, можно уверенно отнести к торжественному красноречию.
Весь сталинский классицизм, вопреки его поздней рецепции как скучного и бюрократического [Романенко 2003], изобиловал торжественными жанрами — одами и панегириками, находившими прямые параллели с восемнадцатым веком. Эпидейктиизм врывался и в чуждые ему жанры, сообщая им определенную причудливость, таковы статьи в энциклопедиях, прославляющие достижения и проклинающие Запад в достаточно велеречивых для справочника выражениях. Эпидейктизм присутствовал и в судебных речах Вышинского, где экспозицией служили славословия. Есть славословие и в фельетоне «Отравители»: «Строя и обновляя наши города и села, воздвигая могучие плотины на берегах наших рек, преобразуя природу, занимаясь мирным созидательным трудом, создавая материальные и духовные ценности, советские люди должны помнить о том…»
Праздник советской риторики был праздником имперским. В нем постоянно повторялись имперские формулы «от и до», «и то, и другое»: «От тайги до самых до окраин, с южных гор до северных морей», «вставали поля и заводы, и шли племена и народы» (ср.: «Великия, и Малыя и Белыя России Самодержец» в царском титуловании). Парад народов, карнавал в национальных одеждах был неотъемлемой частью праздника жизни.
Приведем обширную цитату из социологического исследования С.В. Лурье, которое называется «Дружба народов» в СССР: национальный проект или пример спонтанной межэтнической самоорганизации?»
«Позволялось иметь друг о друге общее представления как о разных нациях, не углубляясь в национальный вопрос. Этничность поддерживалась внутри народов, чтобы сохранить подобия наций, чтобы было из чего строить пролетарский интернационализм. Часто этническая культура воспринималась как нечто, что должно быть в заданных рамках продемонстрировано другим: «Проводили декады наших поэтов, были связи в спорте» (дагестанец, 46 лет). «Дружба народов выражалась в фестивалях, конференциях, симпозиумах, что позволяло узнавать друг друга» (литовец, 57 лет)» [Лурье 2011].
Не пытаясь ответить на поставленный в заголовке исследования Лурье вопрос (в нашей логике «дружба народов» рассматривается не как проект, а как топос, уживающийся с «врачами-вредителями»), обратим внимание на то, что запомнилось респондентам — на парадную, показную сторону дела. Это была та самая Потемкинская деревня, которая ликовала, когда мимо проезжала императрица. Народы присылали Сталину подарки, народы открывали свои павильоны на ВДНХ, что также было их дарами, выложенными на общий стол «достижений».
Могли ли ликовать репрессированные народы? Могли до тех пор, пока упоминание о них не посчитают неприличным, как о тех «вождях», которые стали жертвами репрессий и имена которых вымарывались из текстов, а изображения из фотографий.
«Это было на морском берегу, там, где берег изгибается в дугу, там, где дети по-татарски говорят, где на завтрак носят сладкий виноград». Речь идет о Крыме до депортации татар. Позже в строчке появилось ровно одно изменение: «там, где дети по-грузински говорят». Виноград и изгиб берега удалось сохранить по счастливой географической случайности, правда, дуга берега не столь значительна и изгибается в другую сторону. В двадцатых годах и позже, скажем, в фильме «Цирк», в празднике жизни участвовали и евреи.
Вспомним, что праздничный ориентализм пришел к нам прямо из восемнадцатого века. Считают, что он инициирован самой Екатериной, ее «Сказкой о Хлое», а затем был развит Г.Р. Державиным, умевшим любоваться и роскошным застольем, и богоподобной царевной киргиз-кайсацкия орды (об ориентализме в русском 18 веке см. специальное исследование: [Фаэзех 2014]). Серебряный век — последняя эпоха дореволюционной России — тоже тяготел к Востоку как к экзотике, что потом продолжалось советскими Гумилевыми «для бедных» и Киплингами для недогадливых (У Тихонова, Инбер и других). Так что узбек в халате, кавказец в газырях, украинец в вышиванке — обязательные атрибуты праздника дружбы народов. А дружат народы, как показало исследование плаката [Ворошилова 2015], на фоне красного флага, Кремля, серпа и молота и прочей советской атрибутики, демонстрирующей смысл этой дружбы — сплоченность народов вокруг Партии. Конечно, один или другой народ мог не попасть на праздник, выпасть из общей радости, как исчезали с фотографий «пропавшие комиссары» [Кинг 2005].
На вопрос, почему из этого веселого хоровода ощутимо выпадали евреи, ответить несложно, но необходимо, потому что в этом будет и ответ, почему возникали гонения на генетиков и других ученых, обвиненных в идеализме. Однако пока и поскольку хоровод существует, он олицетворяет собой единство, он народ, остальные — враги народа, завистники, злопыхатели, шпионы и убийцы. В речи к шестидесятилетию Сталина Хрущев прославляет его именно как человека, разрешившего национальный вопрос. А смысл этого разрешения, и здесь Хрущев цитирует самого Сталина, именно в том, что для «пролетариата» все народы объединяются в «народ», в тот «простой народ», к которому, по легенде, принадлежит и сам товарищ Сталин. «Сталин — Друг народа в своей простоте. Сталин — отец народа в своей любви к народу. Сталин — вождь народов в своей мудрости руководителя борьбой народов» [Хрущев 1939]. В сущности, народ или народы (что одно и то же) — это все те, кого ведет вождь. Вождь и народ взаимно определяют друг друга.
Нуждается ли такая система в национализме? Не нуждается, потому что абсолютно неважно, кто или что является «колесиком и винтиком». Но она, безусловно, нуждается в изоляционизме, в стерильности, в невозможности проникновения в нее критики извне: из другого времени (дореволюционной России) или из другого пространства (зарубежья), из того, что неподконтрольно тоталитаризму, что находится вне пределов его досягаемости. В этом смысле понятны два кардинальных топоса советской риторики: «у нас — у них», «раньше — теперь». Эти топосы лежат в основе образования, начиная с «Родной речи», о чем мне уже приходилось писать [Хазагеров, Ульянова 2010]. Это воистину краеугольные камни, без них нет советской пропаганды, к ним ее мысль обращается постоянно.
Своей пространственной осью изоляционизм похож на национализм, он может использовать национализм, играть на ксенофобии, играть на понятии «чужой», тем более, противопоставление «свой — чужой», как единодушно отмечают культурологи [Иссерс, Рахимбергенова 2007], является кардинальным и присуще всем культурам. К сожалению, гораздо реже акцент делается на том, что «добро — зло» тоже кардинальное противопоставление и что оно находится в некотором противоречии с первым. «Чужой» врач лучше «своего» убийцы. Эта истина — смертельно опасна для тоталитаризма, а вот ксенофобия может быть его союзницей.
Своей временной осью изоляционизм похож на консерватизм. Он может использовать чувства консерватора, так же, как он использует чувства националиста. Но это не настоящий консерватизм, имеющий свои собственные ценности и, главное, вырастающий из общественного уклада, а не вводимый указом. Данный «консерватизм» есть просто желание законсервировать собственную власть, сделать свой тоталитарный мир непроницаемым.
Первыми врагами тоталитаризма были люди гуманитарной культуры, отказавшиеся ему служить. Была проведена колоссальная и притом скрупулезная работа по переделке истории, по отбору исторических личностей, по «чистке» их биографий. Одна только русская литература потребовала титанических усилий по подгонке ее под принятую концепцию, к тому же меняющуюся, как в утопии «Оруэлла». Никак не нужны были живые носители памяти вроде Анны Ахматовой.
Врагами второго поколения стали те, кто имел открытые связи с миром. Прежде всего, это были ученые-естественники. Было бы удивительно странным, если бы кибернетика — «продажная девка империализма» — получила открытое признание, а не была спрятана в шарашки, да и то не сразу и не вся. Странным выглядело бы и признание генетики или «паулингистской» химии. Все это родилось не у нас, развивалось не под присмотром и представляло собой поле, где могли появиться и появлялись посторонние взгляды.
Евреи в силу рассеяния и особенно после образования государства Израиль, становились агентами империализма, т.е. людьми, которые потенциально не были стерильны. Вспомним ключевой вопрос анкет, вопрос, который древнее «пятой графы»: есть ли у вас родственники за границей? В анкете описываемых времен, где пятая графа была девятой, за ней следовал и такой вопрос: «Бывали ли вы за границей?». Родственники есть — целое государство, солидарность тоже есть, особенно после холокоста, социальная мобильность известна. Это ли не «безродные космополиты»? Конечно, забота о социальной стерильности успешно совпадала с представлениями ксенофоба о нечистоте чужой крови. Но прагматика заключалась именно в социальной стерильности.
Заключение. «Пролетарии не имеют отечества» — общее место тоталитарной риторики. Но оно ничему не противоречит. «Пролетарии не имеют отечества» — это значит, что они не связаны со старыми национальными государствами, это значит, что прошлое отрезано, а это-то и нужно. Но нужно, чтобы были отрезаны и зарубежные связи, здесь работает другой топос — «безродный космополит». Космополит — гражданин мира. Он не отрезан от мест, где происходит что-то неподконтрольное советской власти. «Безродным» космополитизм становится потому, что в силу своей нестерильности не принадлежит «народу», т.е. ведомой вождем массе. Иначе это выражение просто нельзя понять. Ведь безродными объявлялись люди по признаку принадлежности к роду.
В сущности, риторика тоталитаризма была устроена просто. Она воевала на два фронта: против «бывших» и против «чужих». Врага было, обобщенно говоря, два: профессор Дмитрий Дмитриевич Плетнев (русский, врач, жертва первой волны репрессий) и профессор Меер Симонович Вовси (еврей, врач, проходивший по делу врачей).
Но так как сама тоталитарная риторика апеллировала не к врачам, а к «массе» по поводу врачей, она носила гротескный, местами совершенно невероятный и, как это ни странно прозвучит, инфантильный характер. Она была торжественным словом, знающим только панегирики и филиппики, она умела только величать и проклинать, а еще она любила праздник. Что же касается сознания ее реципиентов, их расслоения, их реакции — это не тема настоящей статьи. Задачей автора было продемонстрировать конгруэнтность официального советского национализма официальному советскому интернационализму в речемыслительной практике сталинской эпохи.
Библиография
- Ворошилова М. Б. «Дружба крепкая не сломается»: визуальные символы дружбы в советском политическом плакате // Политическая лингвистика. 2015. № 3. С. 91–94.
- Иссерс О. С. Рахимбергенова, М. Х. (2007) Языковые маркеры этнической ксенофобии (на материале российской прессы) // Политическая лингвистика. 2007. № 3 (23). С. 90–96.
- Каган В. Homo Xenophobicus: психология «своего и чужого» // Национально-психологический журнал.2011.№ 2. С.40–45.
- Кинг Д. Пропавшие комиссары. Фальсификация фотографий и произведений искусства в Сталинскую эпоху. М., «Контакт-культура». 2005. 207 с.
- Кордонский С. Г. Рынки власти: Административные ССР и России. М., О.Г.И. 2006. 237 с.
- Лурье С. В. «Дружба народов» в СССР: национальный проект или пример спонтанной межэтнической самоорганизации? // Общественные науки и современность. 2011. №4. С. 145–156.
- Пеньковский А. Б. О семантической категории «чуждости» в русском языке. М.: Языки славянской культуры.2004. С. 13–50.
- Романенко А. П. Советская словесная культура. Образ ритора. М.УРСС. 2003.212 с.
- Фаэзэх Кариман Восточные мотивы и образы в русской прозе и драматургии II половине XVIII века. Дисс. ….канд. филол. наук. М., 2014 dissovet.rudn.ru/web-local/prep/rj/dis/download.p…
- Хрущев Н. С. (1939) Сталин и великая дружба народов http://vlastitel.com.ru/stalin/reform/hruch.html
- Хазагеров Г. Г., Ульянова Т.В. Опыт риторического портрета хрестоматии: «Родная речь», 1959 // IV Международный конгресс исследователей русского языка. Русский язык: исторические судьбы и современность. Труды и материалы. М., 2010.
- Якубинский Л. О снижении высокого стиля у Ленина. // ЛЕФ, 1924. № 1. С. 71–80.