Учение о тропах зародилось внутри риторики. При этом риторика — это не просто случайное «место рождения», о котором можно забыть. Учение о тропах органически связано с риторическим мышлением, а мышление это отличается рядом своеобразных черт, как это прекрасно показал академик Аверинцев. Поэтому, когда мы переносим на риторику приемы современного языкознания, мы часто попадаем в тупик.
Ритор, например, не выбирает тропы из дискретного набора, подобно тому, как мы выбираем окончания, суффиксы или лексические синонимы. Ритор пребывает в перманентной лепке речи, имея в виду существование тропов, а не выбирая их из закрытого списка. Ритор также не располагает строгой классификацией тропов, он располагает каталогом, в котором местами наведен логический порядок, а местами — нет. И это не потому, что автор каталога чего-то не сообразил, а потому что он преследовал иную цель, а именно, старался собрать все прецеденты языковой рефлексии, отлившиеся в том или ином средстве риторики.
Но если античный каталог не похож на лингвистический справочник, это не значит, что мы вообще не сталкиваемся с подобными явлениями сегодня. Мы сталкиваемся с ними, только не в науке, а в индустрии моды, в коммерческих каталогах, содержащих различные предложения. Ритор больше всего был похож на читательницу модного журнала, которую журнал ориентирует, а она затем импровизирует, учитывая все рекомендации, а главное — примеры (парадигмы), применяя их к собственным задачам. За этими аналогиями стоит тот простой факт, что риторика была обращена к прагматике, она мало походила на современную вузовскую науку.
Вот в таких интерьерах возникло представление о тропах и фигурах — ярких необычностях, которые коллекционировались в каталогах. Разграничение же тропов и фигур строго проведено не было. Троп больше тяготел к необычности мыслительного свойства, а фигура — чисто словесного. Фигура была метаплазмом — лепкой в чистом виде, она фиксировала случаи растяжения, сжатия, перекручивания речи. Троп был отклонением от обычного способа говорить. В большинстве случаев это отклонение можно было трактовать как использование слова в переносном значении. Но в некоторых случаях семантический перенос играл лишь факультативную роль в тропе, а в некоторых не играл вовсе. Как следствие античный троп не вполне совпадал по объему значения с тем, что называют тропом сегодня.
И это несовпадение античного тропа с современным «словом или выражением, употребленном в переносном смысле» носит принципиальный характер, в нем, как в зеркале, отразилось противопоставление риторики современному языкознанию по линии «континуальное — дискретное», «выбор из фиксированного набора — вольная импровизация».
Риторика обслуживала не словарь и не грамматику, она вообще не была жестко привязана к языку как системе знаков. Она обслуживала дискурс, речевое поведение оратора, коммуникативную практику. Там находился центр ее тяжести, а не в языке, в отношениях между знаками. За фигурами и даже за тропами, стоял не семантический перенос, который можно описать, оставаясь в рамках словаря, а манера речи, целая стратегия ее развертывания. Попытка спрятать это обстоятельство, добавив в определении тропа «или выражение» (слово или выражение, употребленное в переносном значении) несостоятельна. Например, ирония и ее многочисленные виды, половина из которых забыта, проявляется не в слове или выражении, а в речевой манере. Дискурсивный подход импонировал общей установке — выработать умение хорошо говорить (не просто правильно, а именно хорошо). Если вернуться к метафоре моды, то речь пойдет об умении одеваться со вкусом (а не только по сезону).
Тем не менее перенос значения как прием явно просматривался во многих элементах каталога тропов и фигур. Он к тому же был уже осмыслен и назван, хотя в определениях отдельных тропов мог не упоминаться вовсе.
Поэтому то, что тропы стали пониматься только как употребление слова или выражения в переносном значении, глубоко обусловлено исторически.
Так возникло современное представление о тропе, которое в этой книге названо «школьным». Оно действительно связано со школой, с получением современным человеком начальных знаний о тропе, зафиксированных в учебниках и энциклопедических словарях. Для нас так или иначе, троп и есть то, что понимается школьным подходом, потому что мы на нем воспитаны. Если мы выходим за его пределы, как это сделано в данной книге, мы вынуждены делать оговорки.
Школьный подход впервые позволил сделать список тропов закрытым, и в этом есть свои плюсы и минусы. Плюсы состоят в том, что мы ушли от вкусового произвола, что мы можем быть уверены — кроме нашего списка, тропов нет, значит, мы можем описать все тропы. В этом гордость школьного подхода. Гордость эта, в частности, позволила себе забыть целый ряд явлений, украшающих древние коллекции, что, несомненно, облегчило процесс преподавания и усвоения тропов. На то и школа, чтобы тупить алмазы и шлифовать булыжники.
Но школьный подход, акцентировавший в тропах полисемию, замкнул их на словаре, во всяком случае на языке как системе, а связи его с дискурсом, с практикой, с искусством говорить хорошо, с языковым вкусом теперь не так очевидны. Лингвист, рассуждающий не о метафоре вообще как о переносе на основании сходства, а о ее поэтических (или, напротив, практических!) качествах, вынужден покинуть твердую школьную почву. Иногда на этих экскурсах он даже теряет кредит доверия. Не так-то просто перейти от схемы семантического переноса к реальной жизни.
У школьного подхода есть и другая проблема. Отобранные им тропы, в которых кристально отражена полисемия, тянут за собой другие. В них элемент полисемии выглядит не так ярко, а древнее свойство характеризовать не слово, а манеру речи, громко заявляет о себе. Это начинается с перифраза и эпитета (в связи с последним было поломано немало копий), а завершается в гиперболе и иронии, в явлениях, родство которых школа предпочитает не замечать.
Нигде противоречие школьного подхода, противоречие между словарными и дискурсивными явлениями не проявляется так резко как в разновидностях иронии. В группу иронии входит антифразис, который в принципе можно трактовать как нормальный троп: перенос значения в слове на основании контраста. Но в группу иронии входит сарказм, который чаще всего вообще не связан с переносом значения, а является речевой манерой. Но если мы сказали «сарказм», следом всплывают другие речевые манеры, имевшие свои названия в старых списках и относимые к иронии: хлевазм, хариентизм и т. п. И очень скоро выясняется, что семантический перенос вообще не типичен для иронии. Следующим кандидатом на подобные рассуждения является гипербола.
Учение о семантическом переносе позволило вписать троп в контекст лингвистики, а затем и семиотики. Появились углубленные трактовки основных видов тропов — метафоры и метонимии.
Сложнее обстояло дело с коммуникативной практикой. В двадцатом веке появились пиар и реклама, но главное — невиданного размаха достигла политическая пропаганда, особенно в странах, где долгое время господствовал тоталитаризм. Если в девятнадцатом веке тропы иллюстрировались главным образом примерами из изящной словесности, и школьный подход не всегда был здесь на высоте, то в двадцатом веке хлынули примеры из публицистики и пропаганды. Здесь школа тоже не всегда была на высоте, но здесь была другая мера ответственности. Слишком многих людей задевала пропаганда, требовалось объяснить и даже прогнозировать сложные социальные явления.
На смену школьному подходу пришла когнитивная теория метафоры, вобравшая в себя прецеденты языкового насилия двадцатого века и взявшаяся объяснять коммуникативные процессы через когнитивные.
Эта теория не покусилась на школьное понимание тропа, но объявила себя совершенно новой, так как трактовала троп не как украшение, что якобы было до сих пор, а как когнитивное явление — априорную структуру, влиявшую на концептуализацию действительности. Уверенность в том, что тропы до сих пор понимались лишь как украшения, питалась неведением относительно устройства практической риторики и школьными примерами из художественной литературы. Уверенность в могуществе метафоры питалась опытом тоталитаризма и односторонне прочтенном гениального Оруэлла (без описания коммуникативных уродств и с фиксированием внимания на языке), а также успехами когнитивной революции и теорией фрейма.
Постепенно метафора получила почти монструозную трактовку, а прочие тропы отступили в тень. Метафора кроила и перекраивала все наши представления в политике, экономике и в быту. Нерешенным был, однако, вопрос, что же наделяет метафору хтонической силой: сама ли ее фактура, т. е. ход мысли, или ее социальное одобрение? Наша мысль о том, что метафора — отличный катализатор, но не реагент, похоже, сегодня никем не принимается. Особый статус метафоры не позволил увидеть ее жизненный цикл, ее слабость, возможность утраты социальной, да и когнитивной силы.
Огромный интерес гуманитариев к метафоре скрыл по крайней мере на первое время то печальное обстоятельство, что с уходом цивилизации Гутенберга и приходом цивилизации Цифры роль метафоры в социальной жизни стремительно падает, а роль метонимии, напротив, растет. В современной пропаганде, где должна мрачно царить метафора, определяя картину мира, она попросту перестала использоваться. В экранном мире неизмеримо важней деталь и формирование повестки дня.
Однако когнитивный подход не стоял на месте и к тому времени, как расцвела экранная культура, подоспела теория прототипов. Прототипы контролируют другой нежели метафора когнитивный процесс — категоризацию, а не концептуализацию. Они описывают в большей степени мир феноменов, чем ноуменов. Через прототипы проходит нерв влияния на речевое и социальное поведение в современном мире.
В современном мире метонимические стратегии царят и в коммуникации — достаточно вспомнить феномен мема — и в когниции — «прототипичные» маркеры явлений, формирующие наше представление о типичном, затемняющие статистику и причудливо группирующие предметы друг с другом. Метафора царила в теории и идеологии, метонимия царит в эмпирике, в мире фактов (и фейков).
Представляется, что дополнение когнитивной теории тропа коммуникативной теорией тропа же сделает наше представление о тропе более реалистичным. Под коммуникативной природой тропа мы понимаем не «украшение» речи, а роль общего места, которую берет на себя троп. Общее место подсказывает как принято говорить, обсуждая тему. Другая сторона того же общего места — подсказка, как следует думать на данную тему, т.е. то, что на чем настаивает когнитивная лингвиста. Но «говорить» и «думать» не всегда совпадает.
Пока мы слушаем подсказку, как говорить, мы соприкасается с обществом, мы даем социально одобряемые ответы, проявляем конформизм или, напротив, нонконформизм. При этом наша деятельность наблюдаема, скажем, в фокус-группах. Когда же мы по той или иной причине воспринимаем троп глубже и начинаем по его подсказке думать, этот процесс наблюдать непосредственно мы не можем, но он возвращается в социум в виде наших действий. За слова и поступки могут последовать санкции, а вот «мыслепреступление» обнаруживается лишь гадательно. Так или иначе, но троп оказывает влияние и на когницию (и здесь остаются почвы для спекуляций), и на коммуникацию, что подлежит верификации.
В ходе смены парадигм количество тропов, находящихся на слуху у ученых, уменьшается. Учение о тропах приобретает черты неустойчивого развития. «Возвращение риторики» продлилось около полувека, а затем прекратилось. Риторический потенциал учения о тропах оказался не считанным полностью. Когнитивная революция не отменила школьный подход, но она позвала изучать когнитивные возможности метафоры. При этом многое из, того, что было на пике интереса в конце двадцатого века, осталось недорешенным. Мода перешагнула через культуру речи и стилистику, внимание к большой группе тропов остыло.
Я начал книгу с того, что из сорока одного тропа, описанного в первом трактате, больше двух тысяч лет назад, сегодня с энтузиазмом изучается лишь один. Часть тропов прозябает в словарях и учебниках, а часть просто забыта. О ней, разумеется, помнит классическая филология. Но классическая филология не изучает их, вполне понятно, под углом современности. У нее другая зона ответственности. При этом, однако, ни одно явление, описанное ранее как троп или фигура, не исчезло, забыта лишь его интерпретация, возможно, и даже скорее всего несовершенная. Но вместе с интерпретацией забыто слово, а вместо со словом перестало вычленяться из потока речи и явление.
Риторика обладала одним несомненным достоинством — умела уравновесить интересы ближней и дальней прагматики. Ее рекомендации одновременно помогали ритору достичь успеха и делали речь красивой, а коммуникацию развитой, цивилизованной. Это отвечало понятной современникам метафоре культивирования общения и предвосхищало представление об экологии культуры. Эта способность утрачена сегодня не только в пиаре и рекламе, но и новой риторике.
Сегодня, когда мы много знаем об экологии, об адаптации, о выживаемости, изучение тропа под экологическим углом имеет все шансы стать полезным.
И коммуникативная, и когнитивная природа тропа может оказывать на дискурс как конструктивное воздействие, так и воздействие деструктивное. Речь идет не о «загрязнении» языковой среды, скажем, агрессивными метафорами рекламы, а о вещах более глубоких, связанных с выживаемостью самих дискурсов, с поддержанием баланса и сохранением гомеостаза.
Опыт двадцатого и двадцать первого века показал, что большие риторические кампании оказывают пролонгированное и чаще всего не планируемое заранее воздействие на культуру общения. Тропы играют в этом не последнюю роль. Нам надо научиться смотреть на троп экологическими глазами, предполагая наличие обратной связи. Мы знаем на исторических примерах, как массированное и упорное завышение стиля, достигаемое в частности, тропами, приводит к лингвистическому цинизму и амбивалентному осмеиванию всего и вся (так называемому «стебу»). Мы видим, как авторитарное использование риторических средств, сразу и на корню закрытое для полемики, лишь сначала приводит ораторов к победе над оппонентами, возможно, с помощью метафор-символов (так по крайней мере было исторически). Впоследствии мы видим массовое проявление речевой агрессии и сначала нежелание, а потом и неумение понять собеседника, понять смысл его текста и, главное, его интенцию. Эта фаза называется коммуникативной неграмотностью и уже вызвала алармистские настроения среди защитников культуры1.
Коммуникативная неграмотность — типичная проблема лингвистической экологии. Она порождена тектоническими сдвигами в отношениях носителей языка к культуре общения. Такие концепты, как риторический идеал или постулаты речевого общения, не срабатывают, потому что поменялись сами идеалы и сами постулаты. Новую редакцию тех и других ученые просто стесняются озвучить, ибо она деструктивна. Конечно, эти сдвиги захватили не всех коммуникантов, но правда налицо — коммуникативная безграмотность существует, и она набирает обороты.
Корни коммуникативной неграмотности заключаются в допущенном дисбалансе коммуникативных средств, прежде всего средств убеждения, а среди них — тропов. Этот дисбаланс — следствие мощных риторических кампаний прошлого, следствие длительной работы пропагандисткой машины. Такая работа буквально истощает коммуникативное поле. В конечном счете она ведет не только к коммуникативной неграмотности, но и к десоциализации. При этом сам контент, с которым работает пропагандистская машина или иное интенсивное вмешательство в естественную коммуникацию, не играет той роли, которая ему приписывалась. С точки зрения защиты культуры гораздо важнее факт длительного и интенсивного воздействия, чем содержание этого воздействия.
Отсюда следует, что реабилитация дискурсов — а это задача экологическая — не сводится к критике «идеологем» (в которые, быть может, давно не верят и пропагандисты, и пропагандируемые). Если долго и интенсивно бить в одну точку, происходит обрушение адаптивного барьера у носителей языка. Тоталитарная пропаганда сталинских времен превращала любой речевой жанр (пьесу, стихотворение, справочный материал, научную статью) в площадку для пропаганды. Понятно, что это ненормально и что следовало ждать самых разных последствий, которые не могли предвидеть заказчики пропаганды.
Уникальный исторический материал нашей страны показал и то, как происходит реабилитация коммуникативного пространства. В реальности она происходила через создание площадок, на которых велась свободная полемика. Такая площадка совсем не обязательно была площадкой политической. Если свободная дискуссия ведется по вопросам, скажем, физики, мы учимся аргументировать свою точку зрения, предвидеть контраргументы, учимся работать не только в области эпидейктической риторики (проповедь, дидактика, пропаганда), но риторики совещательной. Это влечет обращение к другим риторическим средствам или к их другому использованию. Понятно ведь, что метафоры юбилейной речи, работают не так, как метафоры и другие тропы речи судебной, где они не подменяют аргументацию, а лишь помогают группировать мысли. Занимаясь проблемами тоталитарного дискурса, я пришел к выводу, что главной силой, позволившей оправиться от него, была советская же десятилетка, которая, несмотря на неизбежный контроль, учила говорить и думать, «разминала» риторическое мышление. Но главная сила полемических площадок состоит в том, что говорящий убеждается в собственных возможностях отстаивать свое мнение. Он начинает верить, что учиться говорить и думать — вещь полезная. Именно утрата этой веры, ведет к деградации речи.
Троп — явление не только интересное, но и серьезное. От его использования зависит коммуникативный климат в обществе и конструирование себя как говорящей личности.
1Жукова Т.Д. Функциональная неграмотность — чума XXI века // «Независимая газета». 10.03.2006 [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.ng.ru/education/2006-03-10/8_negramotnost.html.