Коммуникативные исследования. 2020, т. 7. № 23. С. 515–530.
In the article, the phenomenon of propaganda is considered from the angle of ecology of culture. The hypothesis is that long-lasting propaganda, firstly, destroys itself, and secondly, has a negative impact on the communicative culture as such. The definition of propaganda as a kind of epideictic eloquence is given. This makes it possible to place the theory of propaganda in the context of the study of rhetoric. Attempts to define propaganda without taken into account the quantitative aspect are challenged. The quantitative aspect concerns not only intensity of propaganda, but also its expansion into an unusual field — penetration into the sphere of judicial and deliberative speeches.
Long lasting propaganda faces two challenges. Being a kind of solemn eloquence, propaganda eventually exhausts the resource of “solemnity”, a resource of high style and extraordinary speech. The second problem is the disavowal of propaganda caused by its rampant expansion. This expansion turns into an argument ad absurdum. This effect is prolonged and may continue after propaganda is stopped.
However, long-acting propaganda has a devastating effect on the communicative culture. The destructive effect occurs in two directions: it deforms the system of speech genres and promotes the spread of speech aggression.
Key words: propaganda, epideictic eloquence, rhetoric, culture, speech aggression.
В статье феномен пропаганды рассматривается под углом экологии культуры. Гипотеза состоит в том, что долго длящаяся пропаганда, во-первых, разрушает самое себя, во-вторых, оказывает отрицательное влияние на коммуникативную культуру как таковую. В статье дается риторическое определение пропаганды, возводящее ее к разновидности эпидейктического красноречия. Отвергается возможность определить пропаганду, игнорируя количественный аспект. Количественный аспект затрагивает не только интенсивность пропаганды, но и ее экспансию в несвойственные ей области – проникновение в мир судебных и совещательных речей.
Долгое функционирование пропаганды сталкивается с двумя проблемами. Являясь видом торжественного красноречия, пропаганда со временем исчерпывает ресурс «торжественности», ресурс высокого стиля и экстраординарности речи. Вторая проблема заключается в том, что неудержимая экспансия пропаганды вызывает к жизни логику доказательства от противного, что дезавуирует контент пропаганды.
Вместе с тем долго действующая пропаганда разрушительно действует на коммуникативную культуру, причем это воздействие носит пролонгированный характер и может продолжаться уже после того, как пропаганда прекращена. Разрушительное воздействие происходит в двух направлениях: оно деформирует систему речевых жанров и способствует распространению речевой агрессии.
Ключевые слова: пропаганда, эпидейктическое красноречие, риторика, культура, речевая агрессия.
1. Эпидейктическое красноречие за пределами античного мира
Аристотель, основатель теории убеждающей речи, выделил три вида таких речей: судебные, совещательные и эпидейктические. Судебные предполагают рассмотрение события, которое уже произошло, как это происходит при рассмотрении судебных казусов, но не только при них. Совещательные предполагают выработку решений относительно поведения в будущем, как это бывает на совещаниях, но не только на них. Оба вида предполагают обсуждение, возможную полемику. Эпидейктическая (торжественная, показательная, церемониальная) речь обсуждения не предполагает. Проще всего почувствовать ее отличие от судебных и совещательных речей можно на примере современной юбилейной речи.
«Дело речей совещательных склонять или отклонять… Что же касается судебных речей, то дело их – обвинять или оправдывать… Дело эпидейктической речи — хвалить или порицать» [Аристотель: 25]. Таким образом, эпидейктическая речь постулятивна по своей природе, она дает оценку, расточает хулу или похвалу. Она не состязательна, но направлена на консолидацию аудитории. «Эпидейктизм призывает нас к консолидации со своим сообществом, к осознанию увиденного, и это вдумчивое созерцание образует нашу память [перевод мой]» [Lawrence, 1980: 133]. Прокурор обвиняет, но ему возражает другой участник судебной речи – защитник. Тот участник совещательного красноречия, который «склоняет», состязается с тем, который «отклоняет». Но в эпидейктическом мире диалога не происходит. Юбиляра хвалят, но в ответ не предполагается услышать ругань в его адрес. Врагов проклинают, но ответный панегирик в адрес врагов не предполагается.
Считается, что эпидейктическое красноречие предшествует судебному и совещательному. [Walker, 2000], и это естественно, так как церемонии и ритуалы предшествуют развитию таких сложных институтов, как суд или парламент. Каждая национальная культура так или иначе проходит начальный период развития публичного слова, когда исключительно господствует торжественное слово. Так было и с древнерусским красноречием
Трихотомия Аристотеля и сегодня выглядит убедительно: существуют адискурсивные, консолидирующие речи, и существует два вида речей дискурсивных, связанных с обсуждением того, что случилось, или того, что должно произойти. Х. Перельман и Л. Ольбрехт-Тытека в своей знаменитой работе писали: “Эпидейктический оратор близок к педагогу. Ибо то, что он собирается сказать, не вызывает возражений, не затрагивает практический интерес, не касается вопроса о нападении и защите, а просто продвигает ценности, разделяемые сообществом (перевод мой)” [Perelman, 1969:52].
Позже в истории возникали новые жанры убеждающих речей, которых не мог знать Аристотель, но это не мешает пользоваться его трихотомией. Так, христианская проповедь явно относится к эпидейктическим речам. Сюда же будут относиться и различные дидактические жанры – поучения, то, что называют учительным красноречием. Собственно, в приведенном выше пассаже и показана связь эпидейктизма с дидактикой.
Пропаганда – явление нашего времени, но и ее мы уверенно отнесем к эпидейктическому роду. Ее задача – хвалить или порицать, постулировать определенные оценки и консолидировать вокруг них аудиторию. Диалог с пропагандой невозможен. Возможна лишь контрпропаганда или критика пропаганды. Контрпропаганда действует теми же методами, что и сама пропаганда [Counterpropaganda]. А критика пропаганды представляет собой обыкновенную аналитику, предполагающую полемику, и представляет собой по сути разновидность судебных речей. Ни та ни другая не выходят за пределы трихотомии Аристотеля.
Так ли иначе, но в отличие от речи обвинителя и защитника, входящих в судебный дискурс и соответствующих природе этого дискурса, пропаганда не предполагает диалога. Пропаганда — адискурсивный жанр.
2. Экспансия пропаганды
Итак, пропаганда — один из видов эпидейктического красноречия, но это особый вид, и его по праву можно назвать троянским конем внутри этого красноречия.
В отличие от обычных эпидейктических жанров пропаганда имеет ярко выраженную собственную специфику. Прежде всего она настойчива и выходит за пределы одной речи. Когда-то Катон Старший прославился тем, что заканчивал свои речи, о чем бы они ни были, призывом разрушить Карфаген. Для античной риторики это был исключительный случай, но для пропаганды это типично: она подверстывает любой речевой повод под свои нужды.
Как правило, крылатые слова, рожденные в какой-либо прецедентной речи, живут далее за пределами ее повестки и с нею уже не связываются. Так, если мы цитируем слова Цицерона «О времена, о нравы!», мы не отсылаем нашего слушателя напрямую к заговору Катилины. Пропаганда же, занимаясь самоцитацией, всегда сохраняет одну и ту же повестку. Ее лозунги переходят из политических речей в целые автономные тексты, они то разворачиваются, то сворачиваются, поддерживая неизменное «Карфаген должен быть разрушен».
Было бы трудно провести различие между обычной риторикой и пропагандой, если не учитывать навязчивости последней, хотя такие попытки и предпринимаются и даже преобладают. В частности, они собраны в монографии «Пропаганда и убеждение», выдержавшей несколько изданий. Вот как авторы определяют пропаганду: «Пропаганда – эта форма общения, которая пытается добиться реакции, соответствующей желаниям пропагандиста (перевод мой)» [Garth S. Jowett, Victoria O’Donnell, 2020:1]. Это определение не позволяет отделить пропаганду от других видов убеждающих речей. Интенция убедить присутствует в каждой такой речи. Авторы противопоставляют пропаганде обычное убеждение: «Убеждение является интерактивным и отвечает потребностям как убеждающего, так и убеждаемого (перевод мой)». Здесь обращает на себя внимание слово «интерактивный». Это позволяет отсечь от пропаганды судебные и совещательные речи, но ничего не говорит об отношении пропаганды и эпидейктических речей. Крайне трудно относительно эпидейктических речей было бы определить их нужность для слушателей. Ведь это консолидирующие речи. Скажем, некий сектант произносит проповедь, обращаясь ко мне. Ни он, ни я – никто не сможет с уверенностью сказать, нуждаюсь ли я реально в его проповеди или нет. При этом следует понимать, что нет ни одной риторической фигуры, включая когнитивную метафору, выглядящую как продукт двадцатого века, ни одного приема, включая манипуляцию с повесткой дня, характерную для манипулирования в условиях экрана, которых не знала бы и которыми не пользовалась бы классическая риторика.
Повторяющиеся ходы в новостных или рекламных роликах создают обширный контекст самоцитации. Для них понятие опорного текста вообще размыто. Пропаганда действует целыми гипертекстами, построенными на принципах риторической амплификации, известной риторике на уровне построения одного текста. Напомним, что амплификация – характерная черта именно эпидейктического красноречия и состоит в расширении текста при слабом приращении смысла. Для амплификации характерны «Избыточность информации, церемониальный размах и возможности запоминания речи (перевод мой)» [Lamham, 1991]. Для пропаганды же избыточность, церемониальность и запоминаемость характерна на макроуровне.
Рассеянное по разным текстам и разным жанрам нагнетание одних и тех же мыслей и составляет сущность пропаганды.
Количественный подход в определении пропаганды не акцентируется, но явно присутствует в определении, данном в энциклопедии Британника: «Пропаганда есть распространение информации – фактов, аргументов, слухов, полуправды и лжи – с целью влияния на общественное мнение. Пропаганда – это более или менее систематическая попытка манипулировать убеждениями, позициями или действиями людей с помощью символов (слов, жестов, знамен, памятников, музыки, одежды, инсигний, причесок, изображений на монетах и почтовых марках и т.п. (перевод мой)» [Britannica] Ср. также связь пропаганды с «организованным убеждением» [DeVito, 1986]. Всем хорошо известна метафора «пропагандистская машина», явно намекающая на «промышленный» характер пропаганды, на штампование и распространение определенных мыслей.
Но сходство с троянским конем не ограничивается тем, что пропаганда настойчиво размножает свое содержание. Сходство подкрепляется тем, что пропаганда совершает экспансию в область, которая ей в принципе принадлежать не должна. Она действует как десант на чужой территории. Что имеется в виду?
У совещательного и судебного красноречия свои задачи, и проникновение на их территорию красноречия эпидейктического ломает их жанры. В суде не место для проповеди, или, во всяком случае, проповедь должна знать свое место в судебной речи и не подменять собой аргументацию. То же и в совещании. Скажем, в научной дискуссии не место торжественным речам, и, если они каким-то образом вклинились в нее, они должны быть дозированы и не должны подменять аргументацию. Но посмотрим, что происходит в тоталитарных государствах, где отмечается такое явление, как показательные процессы, и где многие совещания носят ритуальный характер и далеки от реального обсуждения. Происходит именно экспансия пропаганды в несвойственные ей области.
В показательных процессах суд, вместо того чтобы объективно рассматривать дело, используется как трибуна пропагандиста, а исход дела предрешен заранее. Вспомним, что эпидейктическое красноречие иначе и называется показательным. Если мы обратимся к судебным речам А.Я. Вышинского (Вышинский, 1955), мы увидим избыточное для обвинительной речи восхваление советского строя с развернутыми периодами, параллелизмами, анафорами и всеми другими признаками амплифицирующего построения, при котором содержание речи практически не прирастает. В речах главного обвинителя сталинских процессов мы наблюдаем именно то, что Аристотель считал признаком эпидейктического красноречия, – хвалу и порицание. Удельный вес фактической стороны дела уступает удельному весу проклятий в адрес врагов советской власти и восхвалений самой этой власти.
В тоталитарную эпоху происходит деформация и совещательных жанров. Исход «совещания» предрешен, а само оно превращается в ритуал хвалы и порицания. Напомним, что еще одно название эпидейктического красноречия – церемониальное красноречие. Скажем, «выборы» на профсоюзных собраниях превращались в советское время в церемонию выбора заранее известных кандидатов, суть же всего, что при этом говорилось, сводилась к тому, что «Карфаген должен быть разрушен», то есть воспроизводились общие места пропаганды. Например, зачитывалась «характеристика» кандидатов, которая вся состояла из внедряемых в сознание общих мест. Кандидат всегда «ставил общественное выше личного» и т.п.
Все тяжелые последствия тоталитарного периода нашей истории для науки были связаны именно с тем, что научная дискуссия подменялась демонстрацией пропагандистских клише. «Лысенковская наука» побеждала по той единственной причине, что она была удобнее для тиражирования пропаганды марксизма-ленинизма, чем генетика, а сами лысенковцы осознавали себя пропагандистами. Сегодня Т.Д. Лысенко называют пиарщиком и пропагандистом [Базырин, 2019]. Принцип моделирования в самых разных науках был неудобен для пропаганды марксизма, так как имел нежелательный «идеалистический» привкус. Тот же привкус мешал признать семиотику. Если знак билатерален, то тем хуже для знака.
3. Саморазрушение пропаганды
Есть еще один повод для сравнения пропаганды с троянским конем: всякая пропаганда несет в себе семена собственной гибели. Происходит это по двум различным причинам, но родовая черта пропаганды — ее настойчивость — в обоих случаях служит катализатором разрушения.
Первую причину можно назвать истощением торжественности. Эпидейктическое красноречие по сути своей приурочено к торжественному событию. Первые речи, как мы знаем, произносились на могилах павших героев и в честь победителей в олимпийских состязаниях. Но, когда кампании затягиваются, постепенно возникает дефицит торжественности. Ведь пропаганда не рождается как естественная реакция на конкретное событие, а напротив, старается втянуть все события в свою орбиту. Приходится придумывать новые и новые поводы для праздника или для коллективного ужаса – для того, чтобы экстраординарный стиль эпидейктического красноречия был оправдан. Этим тоталитарная власть занимается постоянно. Но по мере повторения экстраординарность торжественного красноречия выдыхается. «Пятиминутки ненависти» превращаются в рутину.
Лабораторный пример — судьба литературного панегирика восемнадцатого столетия. Восхваление царей в восемнадцатом веке и насильственное поддержание атмосферы праздника породили скепсис в восприятии панегирических жанров, особенно оды. Девятнадцатый век уже бежал от панегириков. Однако потребности советской пропаганды вновь возрождают жанр панегирика [Руднев, 2011], меняется и отношение к этому жанру. Славословия Сталину также напрашивались на пародии, которые и сочинялись, несмотря на смертельную опасность. Одна из лучших, по-видимому, пародия Марка Тарловского, приводимая М. Л. Гаспаровым [Гаспаров, 2000]. Эпоха Брежнева запомнилась современникам именно как потускневший праздник. Фотографии майских и ноябрьских демонстраций отлично подтверждают это. В двадцать первом веке дефицит праздника у нас и на Западе восполняется силами профессиональных шоуменов, возможности которых также не беспредельны. Если это пиар-событие, организованное по конкретному поводу, усталость восприятия срабатывать не успевает, но, если это пропаганда, то есть повторение одних и тех же общих мест, под которые подверстываются самые разные пиар-события, любое шоу выдыхается довольно быстро.
Вторую причину можно назвать доказательством от противного, или отрицательной обратной связью.
Этот эффект неизбежен при тематической экспансии пропаганды, так как интенсификация приводит к нарастанию в ней числа натяжек. Если учитель призовет учеников для удобства счета выучить наизусть произведения чисел – обычную таблицу умножения, он будет вполне убедителен, пока речь идет об однозначных числах. Но, если он предложит выучить таблицу умножения для двузначных, а затем и трехзначных чисел, доверие к нему и выдвинутому им тезису значительно упадет. Это пример искусственный, но в примерах из жизни недостатка нет.
Советская пропаганда утверждала, что наука и искусство носят классовый характер, а литература – даже партийный. Применительно к социальным наукам в это поверить легче, чем применительно к наукам естественным, а принцип партийности литературы легче пропагандировать на примере Льва Толстого, объявленного выразителем идеологии крестьянства, чем на примере Агаты Кристи. Но пропаганда никогда не останавливается на полпути. Согласно известной работе Ленина [Ленин 1905], этой библии для советских гуманитариев, литература всегда выражает партийные интересы. С натяжкой можно признать это справедливым для литературы политической, но ведь это утверждение распространялось на всю литературу вообще. Так, беллетрист, с этой точки зрения, сознательно уводит пролетариат от решения его насущных задач. Большие сомнения вызывают такие выражения, как «буржуазная» физика, химия или биология, противопоставленные тем же, но «пролетарским» наукам. Экспансия пропаганды оказывается саморазоблачительной.
Классическое доказательство от противного основано на дедуктивных рассуждениях. Скажем, в какой-то момент математический софизм приводит нас к мысли, что сумма углов треугольника больше ста восьмидесяти градусов, а так как нам заранее известно, что это невозможно, то, следовательно, неверен и ход рассуждения в софизме. Длительная же пропаганда разрушается главным образом из-за того, что против нее начинает работать индукция.
Вот хрестоматийный пример. Самой слабой стороной советской пропаганды, над которой смеялись даже люди, принимающие советскую модель мира, была статистика. Существовала дата, которая впоследствии стала предметом анекдотов, – 1913 год. Все показатели сравнивались именно с этим годом, и вначале в этом была своя логика: это был последний год существования старой России в мирный период. Но если сравнивать количество самолетов по состоянию на семидесятые годы с годом 1913, это вызывает улыбку. Возникает простой вопрос: а в других странах меньше ли было произведено самолетов или вырабатано электричества, чем шестьдесят лет назад? К тому же статистические передержки превратились для советской пропаганды в слишком большой соблазн. Чем дальше было от сакрального 1913 года, чем теснее был связан продукт с современным производством, тем очевиднее была передержка. Где-то следовало остановиться. Но пропаганда не умеет останавливаться хотя бы потому, что связана с инерционной пропагандистской машиной, но главное же потому, что такова ее природа.
Пропаганда исходит не от одного человека, она рекрутирует новых и новых пропагандистов, каждый из которых стремится превзойти другого, и количество натяжек только возрастает. Эффект доказательства от противного неизбежен. Вопрос лишь во времени и уровне тематической экспансии, то есть в том, какие темы пропаганда охватывает.
4. Пропаганда и культура
Длительное существование пропаганды неизбежно оказывает отрицательное влияние на культуру общения: разрушает систему коммуникативных жанров и подрывает этику общения. Это уже третий аспект, в котором пропаганда действует как троянский конь.
Рассмотрим сначала то, что мы назвали разрушением коммуникативных жанров, и попытаемся показать, что это разрушение имеет пролонгированное действие и продолжает ощущаться уже после исчезновения пропаганды.
Как уже было отмечено, пропаганде свойственна территориальная экспансия. В период советского тоталитаризма она самым активным образом вмешивалась в жизнь художественной литературы. Был основан Союз советских писателей, который действовал как учреждение, реализующее директивы партии, и зорко следил за всеми отклонениями. Те, кто подробно исследовал это явление, приходят к выводу о директивном характере всей советскойкультуры и называют ее культурой документа [Романенко, 2008]. Был учрежден институт присуждения сталинских премий, в работе которого решающее слово принадлежало самому Сталину [Добренко, 1993]. Через эти и другие институты художественная литература становилась площадкой советской пропаганды. Дело было не только в запретах, но и в том, о чем необходимо писать. Оруэлл называл подобный феномен позитивной цензурой [Orwell, 1941]. Что означало это для самой литературы?
Фактически это означало деформацию литературных жанров. Рассказ был не совсем рассказом, лирическое стихотворение — не вполне лирическим стихотворением, пьеса – не вполне пьесой. В каком-то смысле это напоминает сочинение акростихов. На первый взгляд, перед нами просто стихотворение, но на самом деле вся суть в первых буквах строк.
Но пропаганда влияла не только на художественную литературу, но и на литературу справочную – прежде всего на толковые словари и энциклопедии. Мне уже случалось специально писать по этому вопросу [Хазагеров, 2011]. Подобно тому, как в средневековом «Физиологе» сведения о животных были подчинены задачам нравственной проповеди, в советских энциклопедиях многие темы были продиктованы задачами пропаганды. Дело иногда доходило до курьезов. Так, в толковых словарях тема электричества иллюстрировалась исключительно примерами из колхозной жизни, поскольку надо было представить тему электрификации сельского хозяйства как неоспоримо доказывающую преимущества колхозного строя. В толковых словарях присутствие пропаганды не ограничивалось словником и иллюстрациями. В ряде случаев она ощутима даже в самих дефинициях.
Такая деформация обладает пролонгированным действиям по двум причинам. Во-первых, жанрово деформированные тексты никуда не деваются. Так, современные толковые словари по инерции сохраняют неверные дефиниции ряда социальных и политических терминов, таких, как «либерализм», «фашизм» и др. Во-вторых, жанровая деформация создала соответствующие прецеденты. Например, избыточное цитирование в научной речи, которое первоначально было вызвано необходимостью процитировать «классиков марксизма-ленинизма», может отчасти объяснить современное «статусное» и «вежливое» цитирование и вообще повышение удельного веса камуфляжа в научном дискурсе.
Другая сторона пролонгированного влияния советской пропаганды на коммуникативное пространство проявляется в речевой агрессии, неумении и нежелании выслушать собеседника. Пропаганда не располагает к повышению коммуникативной культуры, так как не рассчитана на возможные возражения. Она, безусловно, требует определенных умений, но все они лежат в области эпидейктического красноречия. Выпускник советской школы не затруднялся выступить на комсомольском или профсоюзном собрании, но все, что касалось горизонтальных связей между людьми, тяготело к сниженному языку и не вписывалось даже в «разговорный стиль», который был специально оставлен в системе функциональных стилей именно ради этого случая. Остальные стили были напрямую связаны с государственными институтами. Элементы эпидейктического красноречия проникали даже в деловой стиль, где ритуальная, протокольная сторона господствовала над языком собственно деловых отношений — переговоров, выработки решений. Там, где вырабатывались решения в деловой сфере, господствовал жаргон и даже мат. То же, что принято называть «официально-деловым стилем», обслуживало облечение принятых решений в установленные канцелярские формулы.
Необходимость поддерживать горизонтальные отношения в сфере переговоров и клиентского обслуживания сразу же потребовала новых коммуникативных технологий, которые пришлось заимствовать, что и вызвало к жизни новый язык, от которого коробило представителей старой советской культуры. Ср. рассуждения об HR и отделе кадров [Кронгауз, 2009: 43]. В этом наспех созданном и поддержанном тренингами языке действительно много языковых неловкостей, и он, надо признать, действительно не имеет глубоких корней в национальной культуре. Однако, как бы то ни было, язык русских менеджеров уже существует и решает свои функциональные задачи. Иное дело — свободное общение в социальных сетях.
«Общий негативный критический настрой комментариев бросается в глаза», — отмечает профессор Т. И. Стексова [Стексова, 2013], и с ней трудно не согласиться. В реакциях на интернет посты, призванных содержать какую-либо аргументацию, преобладает уход от разбора аргументов собеседника и осуждение и/или оскорбление самого автора поста. Реже встречаются придирки к языку автора поста, к каким-то словам, несущественным для выражения его позиции. В целом господствует то, что в риторике называется статусом отвода. Разбор аргументов, частичная солидаризации с ними, попытка прийти к консенсусу для Рунета нехарактерны. Некоторые пользователи объясняют это анонимностью и отсутствием зрительного контакта с собеседником [Речевая агрессия в интернете]. Но почему это свойство именно Рунета? Трудно не увидеть в этом следы многолетней работы пропаганды, сформировавшей привычку осуждать, а не анализировать.
Советский опыт показал, что пропаганда способна легко пережить собственный контент. Человек существо адаптивное, и он быстро усваивает сами паттерны пропаганды, понимая, что ее «идейное» наполнение – явление преходящее. Психологически трудно представить себе такого конформиста или подхалима, который со сменой начальника и спущенной сверху директивы отказался бы от самого конформизма или подхалимажа. Легче представить себе, что он подстроится под новую директиву. По-видимому, можно предположить, что длительное существование активной пропаганды развращает нравы и расшатывает логическое мышление, не говоря уже о коммуникативных навыках.Смена вектора пропаганды только закрепляет лингвистический цинизм. При самой советской власти вектор пропаганды сменялся не раз, подобно тому, как это изображено Оруэллом в романе «1984».
Пропаганда по своей природе – мера экстренная, ее применение оправдано в годы войны и других экстраординарных событий. Долго длящаяся пропаганда порождает коммуникативные уродства и сбои даже в своей собственной работе.
5. Выводы
Чтобы адекватно понять феномен пропаганды, необходимо обратиться к ближайшему родовому понятию, а затем уже установить видовую специфику. Таким понятием является один из видов убеждающих речей – эпидейктические речи. Специфика пропаганды в мире эпидейктических речей может быть определена не качественно, а количественно.
Пропаганда – это настойчивая, выходящая за пределы одного речевого события эпидейктическая речь, характеризующаяся интенсивностью (частотой повторяемости) и экстенсивностью (вторжением в области совещательного и судебного красноречия).
Чем дольше длится пропаганда, тем выше вероятность ее саморазрушения, которое вызывается двумя причинами: исчерпыванием ресурса эпидейктичности (праздничности, экстраординарности) и включением логики доказательства от противного, что неизбежно при экспансии пропаганды.
Длительное функционирование пропаганды может иметь серьезные культурные последствия, которые будут сказываться даже после прекращения пропаганды. Одним из таких последствий является деформация системы речевых жанров, другим – речевая агрессия, разрушение навыков конструктивного речевого поведения.
Литература
Аристотель Риторика //Античные риторики. Изд-во МГУ,1978. С.15-166.
Walker, Jeffrey (2000) Rhetoric and Poetics in Antiquity, Oxford University Press 416 p.
Lawrence W. Rosenfeld (1980).The Practical Celebration of Epideictic // Rhetoric in
Transition: Studies in the Nature and Uses of Rhetoric ed. Eugene E. White (University Park: Pennsylvania State Press) pp. 339-349.
Perelman, Chaïm, Olbrechts-Tyteca, Lucie (1969)The new rhetoric: a treatise on argumentation, University of Notre Dame Press. 576 p.
Counterpropaganda. Режим доступа (дата обращения: 18.03.2020): https://en.wikipedia.org/wiki/Counterpropaganda
Garth Jowett, Victoria O’Donnell, Donnell (2020) Propaganda & Persuasion. Los Angeles: Sage. 422 p.
Lanham, Richard (1991)A Handlist of Rhetorical Terms. Barklay and Los-Angels148 p.
Encyclopaedia Britannica. Chicago, London, Toronto. Режим доступа (дата обращениия: 18.03.2020): https://www.britannica.com/topic/propaganda
DeVito J. A. (1986) The communication handbook: a dictionary NY Harper&Row 352 p.
Вышинский А. Я. (1955) Судебные речи. Госюриздат. 358 с.
Базырин Дмитрий (2019) Чем опасна для России «лысенковщина»? Взгляд Деловая газета 19 марта 2020. Режим доступа (дата обращения: 18.03.2020):// https://vz.ru/society/2019/6/14/982328.html
Руднев В.Н. (2011) Панегирик как речевой жанр //Вестник Российского нового университета № 1. С. 183-188. Режим доступа (дата обращения: 18.03.2020): // http://vestnik-rosnou.ru/pdf/n1y2011/p183.pdf.
Гаспаров М. Л. (2000). Записи и выписки. М., Новое литературное обозрение. 415 с.
Ленин В. И. (1905) Партийная организация и партийная литература //Библиотека газеты «Революция» (дата обращения: 02.06.2029) http://www.revolucia.ru/org_lit.htm
Романенко А. П. (2008) Советская герменевтика. Саратов. «Наука», 166 с.
Добренко Е. (1993) «Запущенный сад величин» (менталитет и категории соцреалистической критики // Вопросы литературы. Вып. 1. С. 28-61.
Orwell G., (1941) Literature and Totalitarianism // Режим доступа (дата обращения: 18.03.2020): http://www.orwell.ru/library/articles/totalitarianism/english/e_lat
Хазагеров Г. Г. (2011) Саморазрушение тоталитарной риторики: кризис символики (советский опыт) //Социологический журнал № 4. С. 69-83.
Кронгауз М. (2009) Русский язык на грани нервного срыва. М.: Знак. 229 с.
Стексова Т. И. (2013) Речевая агрессия в интернет комментариях как проявление социальной напряженности //Политическая лингвистика Режим доступа (дата обращения: 18.03.2020): https://cyberleninka.ru/article/n/rechevaya-agressiya-v-internet-kommentariyah-kak-proyavlenie-sotsialnoy-napryazhennosti
Речевая агрессия в интернете или Как послать, чтобы не вернулся? Режим доступа (дата обращения: 18.03.2020): https://habr.com/ru/post/363275/