1
Чехов говорил, что может написать рассказ про чернильницу, и он действительно мог, а я не могу, но чувствую себя обязанным это сделать, ибо чернильницы скончались на моей памяти и долг мой рассказать о них то, что я видел собственными глазами.
На черной каменной доске с медными ножками-винтиками стоял стеклянный куб. В куб был вписан полый цилиндр, заполняемый чернилами. Венчалась же конструкция медной островерхой крышечкой. Откуда появилась каменная доска со стеклянным кубом и примыкавшим к ней пресс-папье, неизвестно. Лично у меня она ассоциировалась с позеленевшим фотографическим портретом прадедушки, висевшим напротив письменного стола. От фотографии лысого господина с бородкой-эспаньолкой, как и от чернильницы, веяло девятнадцатым веком, а девятнадцатый век представлялся мне очень серьезной штукой. Это на излете советской власти, когда продавались открытки со старинными фонариками, тройками и подсвечниками, девятнадцатый век воображался моим знакомым девушкам как нечто романтическое, когда писали при свечах и гусиными перьями, когда имелись усадьбы с плетеными креслами и существовали дамы. Но у меня в далекие годы детства девятнадцатый век подобных ассоциаций не вызывал. Дамы, может быть, и были. Но это были существа совсем уже странные, в корсетах из китового уса, каковые, вопреки предъявлению их (корсетов) останков, представлялись мне сплетенными из длинных диковинных усов. Но дело было не в дамах, а в господах, таких же серьезных, как прадедушка.
Перелистывая тонкие и желтые страницы Брокгауза — Ефрона с высокими и узкими буквами, я отдавал себе полный отчет в том, что прикасаюсь к миру не просто взрослому, но взрослому той степенью взрослости, которой я при всем желании никогда не достигну. Так оно, разумеется, и оказалось. Дарвин, Диккенс, Менделеев — все это были какие-то очень солидные господа, и они носили бороды, которые у нас никогда не вырастут. Да, у них-то были чернильницы, и они пересыпали исписанные страницы песком или покачивали над ними мраморными пресс-папье. Они читали книги, но совсем не те книги и не так, как мы. У нас фотографии, у них — дагерротипы. У нас автомобили, у них — никакие не кареты с наших праздничных открыток, но что-то свое серьезное, требовавшее иных слов, иных навыков, иной памяти. У них были любовницы, а мы только, как попугаи, заимствовали это слово, думая, что и у нас тоже бывают любовницы. Они, наконец, стрелялись. И они знали чертову погибель всевозможных вещей, о которых мы не имеем никакого понятия и которым никогда не выучимся. У них — Брокгауз и Ефрон, у нас — Вайль и Генис.
Понятно, что я относился к стеклянной чернильнице с должным пиететом и не макал в нее ручку с пером «звездочка». Вот разве крышку крутил, когда заходил сосед по коммуналке Вовка. Рекорды ставились воистину космические. Долго вертелась медная крышка на вытертой черной коже стола.
2
А моя белая фарфоровая чернильница была украшена зелененьким рисунком: скворец сидел на веточке перед скворечником. Прямо за окном на ветке тополя сидел настоящий Скворушка, и там тоже был скворечник. Отвлекаясь на этого Скворушку, я макал перо в чернильницу и почерком, не достигшим не только вершин девятнадцатого, но и норм двадцатого века, рисовал палочки с наклоном, чтобы потом съеденной наполовину промокашкой осушить свои постыдные творения и впоследствии полюбоваться на красивую двойку, которую Елена Ивановна выписывала красными чернилами.
Эту чернильницу в синем мешочке, притороченную к портфелю, нес я в школу, где имелась своя казенная чернильница на случай ученической забывчивости. Была она красного цвета и сделана из пластмассы. В ней были волоски и мухи, что несказанно веселило наши детские души. Я сидел за последней партой с храбрым и беспечным Пестичем. Чернильницы и галоши вообще не заботили его, и он умел входить в школу без сменной обуви, оставив в руках дежурного хлястик от пальто или подшитый воротничок. Бывало, я макал в чернильницу Гены, своего закадычного друга. Но случалось так, что чернильницы не было ни у кого, тогда шла в ход та, красная, та общественная кружка, нам равно общая, как чаша круговая, как сказал поэт, писавший гусиным пером.
Были головы поотчаяннее, чем у Пестича. Была, например, девочка-мальчик Остапченко. Она прокалывала собственную щеку цыганской иглой и пила из красной чернильницы, с последующим предъявлением десен и языка. Был Дяпа, который набирал в рот керосин, а затем подносил к губам спичку и превращался в огнемет. Все это было уже за пределами обыкновенной человеческой храбрости, которую так ценили мы с Геной и Пестичем. Все эти кунштюки граничили с мазохизмом и истязанием плоти ради осмеяния школьных ценностей и уничижения педагогики. Это было особое школьное юродство, указующее нам, обычным шалунам, что возможности человека беспредельны и что хорошая оценка по чистописанию стоит в этом мире недорого. А хотя бы даже в дневнике были одни двойки! Остапченко макала ручку в учительскую чернильницу и собственной рукой с дьявольским гыгыком выставляла двойки в свой же дневник. И одно, только одно непреложное, как смерть, ограничивало их подвиги: «дефективная школа». Туда, туда ушли они от нас в незапамятные времена. А сателлиты их прошли через институт третьегодничества и трудколонии.
Мы же скрипели перьями. Перо «уточка» строго запрещалось. Это было взрослое, почти не раздваивающееся на конце перо, дальше шли уже толстые наливные авторучки. Ими советские писатели писали «Повесть о настоящем человеке»», а затем помещали их в карманы пиджака, откуда торчали позолоченные дужки и виднелась рубиновая будто бы головка. С этой ручкой в кармане они шли в Кремль и получали там Сталинскую премию. Наша же участь была писать палочки с наклоном пером «звездочка» и слушать, как Каплан ранила Ленина отравленной пулей и теперь, когда узнала, как обстоят дела на самом деле, рвет на себе волосы. Нам, впрочем, каяться было не в чем. И поэтому Пестич изготовил чернильную бомбу.
3
Чернильная бомба делается из пластилина. Это полый шар с дырочкой. В шар заливаются чернила, и он бросается с верхней площадки школьной лестницы. При удачном попадании чернила изливаются из шара. Самое удачное попадание было осуществлено уже в шестом классе, во времена авторучек.
В ту пору наш класс родил новых героев. Пестич ушел в другую школу, Гена увлекся игрой на баяне, Дяпа и Остапчненко двинулись путем уготованным. Туда же в пресловутую сорок первую школу ушло еще несколько светлых душ. Рыба, правда, был еще с нами, но уже активно готовился к тюремной жизни. И вот выискался тихий пиротехник Кожедуб, прозванный, понятно, Трижды Героем Советского Союза. И он, этот Кожедуб, был неглуп, недрачлив, но весьма проказлив и прославлен изготовлением взрывоопасных и огнеопасных смесей. Не побрезговал Юра Кожедуб и старой школьной традицией. Только он поступил не так, как в детстве, когда бралась одна долька пластилина. Он изготовил свою бомбу из целой коробки и влил в нее столько чернил, сколько вмещал разве что стеклянный куб со вписанным цилиндром. Славная эта бомба угодила прямо по голове неизвестному нам первокласснику, который оказался залитым чернилами с этой самой несчастной белобрысой головы до ног, обутых в новые коричневые ботиночки. Как наглядное пособие, стоял он перед нами, а рядом отец его, метавший громы и молнии, а перед ним трижды герой и героев отец, зубной врач. А еще стояли директор и все три завуча, включая завуча по труду. И нам стало как-то невесело. И господствовало настроение, которое можно охарактеризовать лишь деепричастным оборотом из тогдашней песни: «Расставаясь с детством окончательно».
Но тогда, первом классе, до атомной этой бомбы было далеко. И мы скрипели перьями, выписывая палочки с наклоном. А потом шли домой, и к черному портфелю было приторочено два синих мешка: маленький для чернильницы, большой для галош, красная внутренняя сторона которых во избежание путаницы была украшена нашими инициалами.
Мы учились в первую смену. Впереди еще был целый день. Белая чернильница на письменном столе обретала свою невинность. Скворушка освистывал подсыхающие лужи. А прадед, подперши голову рукой, смотрел с позеленевшего дагерротипа из своего девятнадцатого века мимо меня на свою чернильницу, которая, случись все иначе, могла бы порассказать нам нечто более интересное, чем я. Но не станем пренебрегать и откровениями белой чернильницы с зеленым ее скворцом. В сущности, нам ничего другого не остается. Альтернативных этому вариантов только два: крутить на рекорд крышку старинной чернильницы, приспосабливая старину под наши сиюминутные радости, либо же сбросить на советское прошлое чернильную бомбу школьного юмора.