Опубликовано в журнале «Актуальные проблемы стилистики», № 12, 2024.
Академик Станислав Гайда, так много сделавшей для Стилистической комиссии, под эгидой которой проходит сегодняшняя дискуссия, честно заявлял, что, занимаясь метастилистической рефлексией, не скрывает своих предпочтений, которые он отдает интегрирующему и синтезирующему подходу1. Я также не буду скрывать своей приверженности подходу риторическому с его предельным рационализмом, считая, что метастилистическим рассуждениям это не повредит. Главная цель статьи — получить по возможности простую концептуализацию пространства стилистики.
В пространстве стиля легко выделяются три независимые, взаимно ортогональные оси, которые условно можно назвать, соответственно, риторической, романтической и нормативной осями. Вокруг этих осей и группируются разнообразные теории стиля. Таким образом, на стиль мы можем посмотреть всего с трех точек зрения.
Теории риторической оси сфокусированы на категории воздействия. Этим теориям свойственно так называемое риторическое мышление, стремящееся к установлению максимального числа дистинкций и к каталогизации своих единиц. Стиль выступает как инструмент. Текст может использовать несколько стилей.
Романтическая ось сфокусирована на категории идентичности, ее теориям свойственен холистический подход и так называемое романтическое мышление как альтернатива мышлению риторическому. Оно не стремится к дистинкциям. Стиль выступает как свойство текста, обеспечивающее его целостность. Антитезу «риторическое — романтическое» блестяще описал в своих работах академик С. С. Аверинцев2.
Риторические теории возникли, естественно, в рамках классической риторики. Романтические же теории возникли в эпоху романтизма. Стиль для них — имманентное свойство, присущее литературному тексту, или всему национальному языку, или даже целой эпохе. Эти теории опираются на представления о тексте или дискурсе и существуют скорее в ценностных, чем в целевых категориях.
Обе названные выше группы теорий противостоят нормативному подходу (третья ось), который, соответственно, фокусируется на норме. Нормативные теории зародились на периферии риторики, а именно в риториках декорума, которые имели своей целью достижение уместности. В двадцатом веке нормативное направление оформилось в самостоятельную дисциплину — функциональную стилистику. В настоящее время в России это господствующее направление, ставшее чуть ли не синонимом стилистики вообще.
Направления исследований на всех трех «осях» претерпели бурные изменения именно в последние двадцать — тридцать лет. Для риторики это «риторическое возрождение» и развитие тех стилистических теорий, что стремятся выйти из орбиты функциональной стилистики. Для романтической оси это новый интерес к холистическим теориям стиля как реакция на культурный редукционизм. Для нормативного подхода это переход от нормы к фитнесу и от понятия «литературный язык» к понятию «языковой стандарт».
Ниже я бегло постараюсь охарактеризовать эти группы теорий, описав их исторически и подчеркивая их различия.
Риторические теории стиля
Риторика — теория убеждающей речи. В риторических теориях стиля прекрасно отражается ее инструментальный характер, связь с интенцией говорящего, с его целью. Все, что в риторике выходит за эти пределы, отходит на ту периферию, где обретаются риторики декорума, способные обслуживать только показательное (эпидейктическое) красноречие. Такие риторики сближаются с современной функциональной стилистикой и тяготеют к нормативному подходу. Типичное их проявление — закрепление стилей за жанрами. Их цель — достижение уместности, соблюдение «приличия», а не убеждение. Самый показательный пример в России — это ломоносовская риторика.
Рассмотрим сначала теории трех стилей, соотносящие стили с жанрами, и покажем их периферийный характер для риторики и перспективный характер для будущих нормативных теорий. Речь идет о выделении трех стилей — высокого, среднего и низкого.
Надо сказать, что это самый древний взгляд на стили, его можно назвать дориторическим. Риторика от него отталкивалась. Вот как характеризует различие трех стилей академик Ю.С. Степанов: «Это стилевое различие имеет более древний аналог — различие языков эпоса и трагедии («высокий»), лирики («средний»), комедии («низкий») в Древней Греции, которое, в свою очередь, восходит, по-видимому, к различению сакрального, в том числе поэтического, языка и обыденного общения» (Степанов, с. 494)3.
Наиболее последовательно подобная теория трех стилей описана в знаменитом Колесе Вергилия, представляющем собой концентрические круги в духе кругов Луллия, но разделенные на три сектора, которым соответствуют три главных произведения Вергилия «Энеида» (высокий стиль), «Георгики» (средний стиль) и «Буколики» (низкий стиль). Высокому стилю соответствуют высокие предметы — воин, конь, меч. Среднему — пахарь, бык, плуг, т.е. предметы средние. Низкому — низкие предметы: пастух, овца, посох. «Колесо Вергилия, — отмечает А.Е. Махов (Махов4), — одновременно организовывало и мир, и литературный стиль».
Но Колесо Вергилия — плод средневековой мысли, а не живой риторики времен античной демократии. Насколько теории стиля, привязанные к жанрам, характерны для риторики — большой вопрос. Мы, конечно, сразу вспоминаем теорию «трех штилей» М.В. Ломоноса. Но эта теория относится к декорум-риторикам (развернутую характеристику декорум-риторики см. в работах Р. Лахманн5). К обычной риторике, которая применяется в судах и на собраниях, она не подходит. Сослужив хорошую службу русскому языку в преодолении славяно-русского двуязычия и создав своеобразный прообраз будущей нормативной стилистики, теория Ломоносова в то же время отрицательно повлияла на репутацию риторики в России.
Впоследствии, отталкиваясь от риторического декорума и трактуя риторику исключительно как торжественное красноречие и к тому же «начальственное», новые поколения русских писателей невзлюбили всякую риторику. Достаточно прочитать рецензию В.Г. Белинского на учебник риторики Н. Кошанского, чтобы убедиться в этом 6. Это относится и к Пушкину, и к Белинскому, и к Щедрину, которые сами были великолепными риторами. И когда в России наконец появилась площадка для судебного красноречия, великие русские писатели Толстой и Достоевский не оценили роль риторического поединка в суде присяжных и фактически сохранили, как полагает известный судебный деятель, фольклорное отношение к суду7. Уже в двадцатом веке Михаил Бахтин понимал риторику как монолог, которому можно противопоставить лишь пародию, карнавал. Все это было рождено отрицательной реакцией на нормативную риторику приличий и декорума.
Настоящая риторика начинается и кончается там, где можно поставить вопросы «зачем?», «для чего?», т.е. там, где есть связь с интенцией говорящего.
«Так как все дело риторики направлено к возбуждению того или другого мнения, то следует заботиться о стиле не как о чем-то заключающем в себе истину, а как о чем-то необходимом», — писал еще Аристотель8.
В одной из самых древних латинских риторик — «Риторике к Гереннию» — тоже выделяется три стиля, но акцент абсолютно другой. Это высокий стиль (grave)», «средний (mediocre)» и «ослабленный, упрощенный (extenuatum, attenuatum)» (IV, 8)9. С тех пор низкий стиль (гумиляция, принижение) под давлением риторической практики часто вытеснялся в триаде стилей простым. Средний же стиль из безликого микса высокого и низкого превращался то в занимательный, то в изящный. При этом стили имели свое предназначение: высокий стиль был предназначен для того, чтобы волновать аудиторию, средний — занимать, услаждать, простой — доказывать. В этом было функциональное, интенциональное назначение трех стилей. Они были заведены не из «приличия», а чтобы воздействовать на аудиторию.
В «Риторике к Гереннию» предлагалось в начале выступления заинтересовать слушателя средним стилем, а в ходе доказательств (в пробации) использовать простой стиль, в конце же речи (в экскламации) прибегнуть к высокому стилю. Таким образом, то, что удивляло и справедливо восхищало историков русского литературного языка в творчестве Пушкина — обращение в одном произведении к разным стилям, — было ранним свойством риторики.
В теории четырех стилей Деметрия10 предлагается логически выверенная матрица стилей:
Мощный Величественный
Простой Изящный
В левой колонке стили необработанные, в правой — обработанные. В верхней строке — возвышенные, в нижней — без возвышенности. Для нас особенно важно выделение изящного стиля (гладкого, элегантного, глафирос). Его наличие позволяет уйти от навязчивой оппозиции высокого — низкого. Выделанность, обработанность стиля, несомненно, не менее важная черта, чем возвышенность, так как она позволяет оторваться от предметной классификации в духе Колеса Вергилия и содержит чисто коммуникативную характеристику. В современных работах за выделение изящного стиля стоит В. П. Москвин, наиболее тесно связанный с багажом риторики российский стилист11.
Три стиля в риторике не должны были быть чрезмерными. «Каждый стиль имел предосудительную чрезмерность: высокий стиль мог перейти в напыщенный (inflatum, tumhrefum), средний — в вялый (dissolutum), простой — в сухой, низкий (arhrefum, sordhrefum )» (Гаспаров, 445)12
Помимо теорий трех или четырех стилей, дающих родовую характеристику стилей, античная риторика располагала учением о достоинствах речи. Это была еще одна привязка к коммуникации. Учение о четырех достоинствах речи — ясности, правильности (чистоте), уместности и красоте — было введено учеником Аристотеля Феофрастом и повторялось в латинских риториках, когда речь заходила о стиле, например, в трактате Цицерона «Об ораторе» (iii, 37).
Марк Туллий Цицерон — фигура огромного масштаба, сыгравшая роль в развитии латинского языка и культуры, чего сегодня не понимают те, для кого он просто ловкий оратор (его даже сравнивали с Трампом). В своих трактатах об ораторском искусстве (наиболее известны три трактата — «Об ораторе», «Брут» и «Оратор», русский текст издан под редакцией М.Л Гаспарова13) — Цицерон рисует идеал оратора, человека широко образованного. Все это бесконечно далеко от схоластики Колеса Вергилия и от школьнического подхода риторик восемнадцатого века.
«… заслуга Цицерона в развитии ораторской речи в том и состоит, что, оттолкнувшись от правил школьной риторики и подведя под них основу общей культуры, он поднял ее до высоты истинно гуманистической науки»14 (Стрельникова, с. 107). Об этом не следует забывать тем, кто ищет гуманистические основы стилистических теорий вне риторики и относится к риторике с долей пренебрежения, обвиняя ее в орнаментальности, «украшательстве». Глубоко несправедливое обвинение! Ведь риторика укоренена в общественной жизни и связана с развитием демократических институтов суда и парламента. Орнаментальность живет на другом полюсе. Мы знаем, что идеи ренессансного гуманизма и гуманизма Просвещения восходят именно к риторической категории Цицерона humanitas, заложенной в воспитании оратора. Это слово — калька с греческого «филантропия», т.е. «любовь к тому, что делает нас людьми».
Марк Фабий Квинтилиан заимствует теорию трех стилей у Цицерона (suptime, medium, suplime), подчеркивая при этом разницу между диалектиком и оратором. Он проводит аналогию: течение реки по мелководью через камешки и полноводное течение между двух высоких берегов. Для оратора всегда важно увлечь слушателя течением своей речи, а не только аргументировать15 (Quintikian, Quintilian’s institutes of oratory or education of an orator.L.1909. p. 405). Поэтому оратору важно услаждать, увлекать.
В целом риторические теории стиля были инструментальны, коммуникативно ориентированы и конгруэнтны теориям фигур, тропов, амплификаций и соединения слов.
Если обратиться теперь ко временам нам непосредственно близким, то нельзя не упомянуть о так называемом «риторическом буме» второй половины двадцатого века. Результатом нового интереса к риторике стала, как известно, аргументативная риторика, основы которой заложены в ставшей знаменитой работе Х. Перельмана и Л. Ольбрехт-Тытеки16. Другим результатом, имеющим прямое отношение к теории стиля, стал альянс риторики и культуры речи, т.е. инструментальной науки и науки нормативной. Культура речи в концепции Е.Н. Ширяева даже попыталась поглотить риторику, что отражено в словаре «Культура русской речи»17.
Возвращение фигур и тропов в лоно лингвистики оживило стилистику в ее желании выйти из нормативной парадигмы стилистики функциональной, научный потенциал которой явно не покрывает всех запросов современной стилистики. Таким большим выходом из нормативной парадигмы стала стилистика экспрессивная, которая в конце советского периода выполняла роль местоблюстителя риторики. Занималась она главным образом тропами и фигурами, которые рассматривались как средства усиления изобразительности и выразительности речи. Таковы были работы Т.Г. Хазагерова и его школы18, М.Ю. Скребнева19 и других авторов, проводивших регулярные семинары по экспрессивной стилистике. Другим, «тихим» уходом из-под зонтика нормативности стала стилистика декодирования20. Она имеет прямое отношение к риторике, так как располагает средством управления вниманием слушателя и легко включается в раздел риторической диспозиции. Менее уверенно следует стезей риторики стилистика ресурсов, так как использует лингвистические категории вместо риторических фигур. Но и она не занята регламентом и нормой, хотя и использует девиации нормы, в частности интенциональное использование отклонений от норм грамматики.
В наше время в отечественной стилистике появились новые развороты стилистической темы — креативная стилистика21 и медиастилистика22 . О креативной см. также Toward a Theory of Creative Stylistics by Vosilifuni Saito23 — магистерскую работу, цель которой представить креативную стилистику как антитезу стилистике дескриптивной. В этой работе дается хороший обзор стилистических теорий, сфокусированных на проблеме.
В медиастилистике отразился «медийный поворот», а проще сказать, жизнь в новой информационной среде. При этом, если медиалингвистика24 остается под зонтиком функциональной стилистики, то медиастилистика, по мнению Н.И. Клушиной, должна идти своим путем, формируясь как самостоятельная область, а не как часть функциональной стилистики, развивающая газетно-публицистический стиль (Клушина, с. 15)25. С новой информационной средой активно работает профессор Бранко Тошович26, изучающий стиль искусственно сгенерированных текстов. Информационная среда объективно выводит, я бы сказал «выталкивает», стилистику из-под монополизирующего ее функционально-стилистического направления.
Мне, однако, кажется, что в большой системе координат все эти новые стилистики не стоит рассматривать отдельно от риторической оси, с которой их роднит инструментальный подход. Информационная среда привела к тому, что агора сменилась глобальной паутиной, а риторические средства приобрели мультимедийный характер, но стиль в названных выше направлениях по-прежнему встроен в систему речевого воздействия, а теории стиля склонны к выделению атомарных единиц, обеспечивающих это воздействие. Иное дело — холистические или нормативные теории. Тут отличие принципиальное.
Романтические, или холистические теории стиля
Центральная категория здесь — идентичность, а не воздействие. Стиль рассматривается как нечто присущее какому-либо явлению: таков национальный стиль, стиль эпохи, стиль культуры, стиль литературного произведения или авторский стиль. Такой подход, хотя и пользуется выделением отдельных единиц, образующих литературный или архитектурный текст, но делает акцент на их совокупном употреблении, обеспечивающем целостность стиля и текста (дискурса). И здесь всегда есть соблазн интуитивного, художественного постижения стиля — духа времени, национального духа и т.п. Более того, такое постижение в известной степени необходимо при создании холистических теорий стиля.
Уже классическая риторика наряду со своими теориями трех или четырех стилей знала такое деление, как аттический, родосский и азианский стили. Аттический стиль был просто присущ населению Аттики, родосский — Родоса, а азианский — жителям передней Азии. В целом это была попытка посмотреть на стиль с позиции скорее идентичности, чем воздействия, попытка для риторики нехарактерная.
Неслучайно в рамках самой риторики просматривается тенденция отождествить аттический, родосский и азианский стиль с тремя риторическими стилями: азианский стиль соотносился с высоким (выспренним), родосский — со средним. Аттический ложился на эту триаду хуже. Он тоже иногда соотносился с высоким, но иногда и с простым (строгим).
В противоположном направлении двигалась историческая мысль работавшего в исторической парадигме Иоганна Винкельмана, одного из основателей (наряду с такими колоссами, как Гете и Гегель) холистического взгляда на стиль. Винкельман выделял три периода в истории древнегреческого искусства, которым соответствовали строгий, высокий и изящный стили.
В античной риторике встречалась также, но также была для нее не- характерна попытка выделения стиля на основании социальной характеристики: urbanitas, rusticitas и peregrinitas, т.е. «городской», «сельский» и «чужеземный». Стремление риторики освоить и эту триаду проявилось не в соотнесении с высоким или низким стилем, а в попытке поставить в соответствие этим стилям риторические средства. Так, астеизм как вид иронии соотносился с признаком столичности, а литотес — сельскости. Сегодня этому соответствует изучение стиля коммуникативного поведения различных социальных групп.
Истинный час холистических теорий стиля настал после открытия нации и подпитывался расцветом романтизма и национализма.
Позднее, когда идеологическое начало в национальных государствах стало подменять собственно национальное, когда появились все признаки «века толп»27, теории эти стали терять привлекательность. Создавалось впечатление, что там, где в девятнадцатом веке мы видели нечто органичное, в двадцатом мы имели дело с искусственным конструктом, поддерживаемым пропагандисткой машиной. Сама пропаганда тоже проходила через стилевую эволюцию28, но стили эти были сконструированы искусственно и тяготели к нормативности. При этом обнаружилось, что стилевые игры двадцатого века таят в себе вполне ощутимую опасность нацизма и тоталитаризма29.
Новый интерес к холистическим теориям возродила поздняя ностальгия по утраченной целостности бытия, разочарование в техническом прогрессе, а во второй половине двадцатого века и апология архаики. Именно в этот период заговорили о неогумбольдтианстве (возрождении интереса к «внутренней форме» языка) и неопотебнианстве (возрождении интереса к «внутренней форме слова»). Эти идеи получили дополнительную подпитку в гипотезе языковой относительности, а потом и в когнитивной лингвистике, когда интерес к различным «картинам мира» и «языковым образам мира» буквально захлестнул гуманитаристику (см.: например: Гачев30). На этой же волне поднялась концептология. Вышел, например, словарь академика Ю.С. Степанова «Константы. Словарь русской культуры»31, отчасти напоминающий словарь Эмиля Бенвиниста32, но дальше отходящий от легко дефинируемых лингвистических категорий в сторону интуитивных постижений.
Среди современных стилистов наиболее последовательным поборником холизма является академик Станислав Гайда, поддерживающий концепцию национального стиля33. В его работах привлекает внимание их гуманистический пафос. Стиль для него — гуманистическая структура текста.
Если понятие «национальный стиль» рождается внутри парадигмы идентичности (немцы о немцах, русские — о русских), то понятие «эпохальный стиль», разработанное применительно к стилям средневековья, является внешним описанием стиля. Такое описание выросло из историзма девятнадцатого века и привело к понятию «стиль культуры» в знаменитой работе Отто Шпенглера: «… в общей исторической картине культуры может существовать только один стиль, а именно стиль этой культуры»34.
В теории эпохальных стилей, развитой на более рациональной почве академиком Д.С. Лихачевым35, вдохновившимся идеями Генриха Вёльфлина36, стили эти связываются с целостным, но в то же время негибким восприятием средневекового человека. Этот человек жил внутри своего стиля, который распространялся на произведения словесности, архитектуру, живопись и этикет поведения. Это давало носителю стиля редкое чувство гармонии с окружающим миром, так сказать, возобновляющееся подтверждение собственной идентичности. Однако за пределами своего стиля средневекового человека поджидала чужая и непонятная зона — hic sunt leonem, как писали на древних картах. Выросший внутри такого стиля человек был глух к восприятию чего-то нового.
Стили, однако, сменяют друг друга. В теории Д.С. Лихачева эпохальные стили эволюционировали под влиянием неуклонно развивающегося личностного начала и в конце концов были разрушены появлением индивидуально-авторских стилей. Любопытно, что один из учеников Лихачева — доктор филологических наук и писатель Е. Г. Водолазкин в романе «Лавр» фактически предпочел средневековую целостность «частичному» человеку современности.
Надо отметить, что интерес к средним векам во второй половине двадцатого века постепенно перерос в апологию средних веков37. Эта апология, пройдя фазу антиисторизма, создала разнообразных поклонников средних веков от фанатов фэнтези и всевозможных игр до использования архаики как инструмента пропаганды.
Таков был общий контекст возрождения описываемого здесь подхода.
Сила холистических теорий стиля в том, что они не подходят к феномену стиля с нормативной или инструментальной точки зрения и оставляют широкие просторы для герменевтической мысли, чего не делает сама риторика или тем более функциональная стилистика. У холистического подхода собственная стезя. Проиллюстрирую это двумя примерами.
Излагая свою теорию стиля, академик Лихачев использовал ряд риторических понятий, таких, например, как амплификация, риторический баланс, анафора. Но, используя эти термины, он анализировал памятники древнерусского эпидейктического красноречия как явления цельного «стиля монументального историзма». Действительно, одно дело анафора как заурядная единица риторики, а другое дело переплетающиеся ряды анафор (одна еще не закончилась, а другая уже начинается) в сочетании с амплифицирующим принципом развертывания текста, в котором мысль прирастает медленными порциями. Это как раз черты такого стиля. И если анализировать, скажем, «Слово о законе и благодати» или «Слово о полку Игореве», что мне приходилось делать, то не стоит ограничиваться простым указанием на отдельные тропы и фигуры. В этом смысле целостный подход к стилю, привлекающий риторические, лингвистические, архитектурные, эстетические и любые другие категории для удобства литературоведческого или культурологического анализа, остается самим собой.
Другой пример из области индивидуально-авторских стилей. Такие стили крайне трудно анализировать нормативно или узко риторически. К сожалению, именно так происходит в школьном литературоведении при разборе художественного произведения с выявлением так называемых «художественных особенностей». Например, одно дело эпитет в риторике как единичный троп, который мы можем классифицировать как метафорический или метонимический, другое — пушкинский точный эпитет с его регулярностью, что очень важно, и с установкой на краткость.
В конце концов стиль — это не результат выбора или набора средств, а, по словам Ж.-Л. Бюффона, «сам человек».
Одно очевидно — холистические теории образуют совершенно самостоятельную ось, ортогональную по отношению к оси риторической. А значит эта ось существует вполне самостоятельно, независимо от того, признаем ли мы за ней вслед за академиком Станиславом Гайдой гуманистическое содержание ее теорий или, напротив, останемся верны риторике как проводнику гуманизма и демократии в системе образования. Но очевидно и другое: помимо индивидуальных и эпохальных стилей, которые можно изучать, существуют и функциональные стили, которым, по мысли В. Матезиуса (с. 465)38, можно и нужно научиться. К рассмотрению функционально-стилистических теорий мы и перейдем.
Нормативные теории стиля
Понятие языковой нормы сложилось достаточно поздно и притом в национальных государствах, прежде всего в абсолютистской Франции, т.е. при Людовике XIV. Именно тогда работали так называемые синонимисты39, занимавшиеся под руководством министра Кольбера уточнением значений синонимов. Эпоха классицизма создала Словарь и Академию, что открыло возможность активного влияния государства на языковую политику и кодификацию нормы. Эти процессы протекали и в России, причем теория стилей Ломоносова, будучи теорией скорее стилистической, чем риторической, о чем выше было сказано, способствовала развитию нормативного направления.
От синонимистов прямая линия ведет через Фердинанда де Соссюра к Шарлю Балли, одному из основоположников функциональной стилистики. Балли, как известно, проявлял особый интерес к экспрессии, что вытекало из его общих взглядов на язык и гармонировало с его теорией модуса и диктума. «Действительность не отражается, а преломляется в нас, т.е. подвергается искажениям, причина которых кроется в самой природе нашего я (Балли, с. 23)40».
Хотя стилистическая теория Балли, несомненно, лежит в русле нормативного подхода, она оказывается сегодня в более выгодном положении по отношению к сугубо нормативным взглядам. Причина очевидна: изменение отношения к норме.
До появления в конце двадцатых годов двадцатого века пражской теории нормы норма отражала борьбу вкусовых предпочтений, проявившуюся, например, в споре «карамзинистов» с «шишковистами». Пражский лингвистический кружок вывел теорию нормы из тупика, сформулировав понятие литературного языка41 как языка, способного передавать максимальное число смысловых и стилевых оттенков. Чтобы такой язык функционировал, необходимо иметь кодифицированную норму. Если норма не кодифицирована, я не смогу передавать тонкие смысловые и стилистические оттенки, потому что я не буду знать, как поймет мои слова собеседник. Чтобы это случилось, он должен видеть перед собой ту же норму, что и я. Мысль изящная и тоже восходящая к синонимистам. К тому же пражские функционалисты провозгласили принцип «гибкой стабильности нормы», что обеспечивало исторические перспективы пражской теории. Норма будет оставаться — содержание конкретных норм может изменяться.
Однако, начиная с девяностых годов прошлого века, сетевое общение в корне изменило ситуацию. Вначале расшатывание языковой нормы воспринималось как досадное, но поправимое ослабление государственной языковой политики. Казалось, нужно только больше корректоров, редакторов и словарей, и норма окрепнет. Замышлялась даже реформа орфографии, настолько сильна была вера в норму и эффективность ее кодификации42. Затем предлагалось «либерализовать» норму, т.е. отказаться от ее императивности. Пусть она носит рекомендательный характер. Самый известный пример — разрешение говорить «мое кофе». Тогда еще не догадывались, что нашего разрешения никто не спрашивает, что сама норма, либеральна она или нет, в массовом обществе больше не является ценностью для большинства говорящих. Неочевидным было и то, что процесс расшатывания нормы образует цепную реакцию, т.е. разгоняет сам себя. Какой смысл мне знать, какой именно синоним точнее выражает то, что я хочу сказать, если мой собеседник имеет другой синонимический ряд, более бедный или более богатый? Приходится полагаться скорее на смайлики и жестовое изображение иронических кавычек, чем на свое языковое чутье. Стимул к точности выражения притупляется.
Выход нашли в том, что понятие «литературный язык» было благополучно заменено понятием «языковой стандарт». Причем сделано это было так естественно, что многие лингвисты до сих пор не видят разницы в понятиях «литературный язык» и «языковой стандарт», хотя на наших глазах произошла подмена нормы фитнесом, т.е. соответствием. В отечественной лингвистике языковой стандарт определяется как «совокупность требований к различным уровням владения языком, зафиксированных в специальном описании языка в учебных целях; нормы владения языком, принятые в данном языковом обществе»43. Определение при вдумчивом его чтении достаточно ясно показывают различие между литературным языком с его нормой, с одной стороны, и стандартом, с другой. В английской лингвистике проблемой нормы обеспокоен профессор Дэвид Кристалл, который объясняет новые процессы глобальным функционированием английского языка и влиянием интернета44.
Переход к языковому стандарту (языковым стандартам) выглядит как вполне адекватный шаг: если ты хочешь работать водителем автобуса в Лондоне, от тебя потребуется сдать IELTS на 6 баллов, если хочешь работать в бизнесе — на 8. Эти баллы не имеют никакого отношения к знаниям английского литературного языка. Ты можешь быть английским поэтом, владеть большим словарным запасом, язык может быть для тебя родным или неродным. Это не критично. Критично то, что твой уровень владения языком соответствует твоей производственной среде, а значит это не приведет к коммуникативным сбоям. И хотя некоторые авторы видят в этом новую эпоху прескрипций45, сам характер прескрипций существенно изменился: сегодня они не опираются на идеальный образ литературного языка, а представляют собой наборы требований, облегчающих общение.
Такова драма нормы в современном мире, и мне, как и другим гуманитариям, это не доставляет удовольствия. Но мы живем в массовом обществе, и от хаоса защищены, по-видимому, только прагматикой фитнеса. Вот на нее и полагаются. Экзамены для чиновников или водителей, похоже, никто не отменит, напротив, они будут проникать в быт. Так, Министерство просвещения анонсировало разработку «многоуровневого экзамена, который был бы разработан с учетом уровней, которые уже есть, по типу IELTS46».
Есть еще один способ установления порядка, на этот раз с одновременным совершенствования языка. Он был известен риторике до того, как сформировался концепт нормы. Способ этот — задание модных трендов, которым носители следуют добровольно. Это явление существует и сегодня, но не получило научного описания, вследствие чего оценить этот путь пока невозможно.
Сегодня в России чрезвычайна сильна и авторитетна именно функциональная стилистика, в ведении которой находится нормализация в области стилей. Она закрепляет стилевые нормы в учебнике, учит студентов избегать стилистических ошибок. Именно функциональная стилистика является вузовской дисциплиной. Вышедший в 2006 под редакцией М.Н. Кожиной большой стилистический словарь47 выдержан в парадигме функциональной стилистики, где нормативный подход принят за точку отсчета. Уже в предисловии к словарю сказано о «некоторых негативных явлениях», таких, как нарушение стилистических норм.
У истоков этой стилистики лежат те же пражские идеи, адаптированные, однако, академиком В. В. Виноградовым48 и профессором М. Н. Кожиной49 к реалиям нашей страны. Отметим коротко, что по другому пути пошел Роман Якобсон, объединивший идеи русских формалистов с новой американской критикой и уделивший внимание открытой им поэтической функции языка50 и поэтическому языку вообще. Но этот путь уходит от нормативного подхода, и соответствующие стилистические теории, распространенные в английской стилистике, будут тяготеть к риторическому или герменевтическому (холистическому) подходам.
Советская нормативная функциональная стилистика адекватна авторитарному советскому государству, располагавшему неисчерпаемыми ресурсами регламентации. Такая стилистика закономерно дрейфовала в сторону стилевого декорума, который представляется вполне достижимым, а узус, в свою очередь, пластичным и податливым. Приведу лишь один пример.
Официально-деловой стиль, как он толкуется в функциональной стилистике, практически не предполагает столкновение человеческих воль в деловой сфере жизни. Говорящим предоставляется роль исполнителей протокола, почти свободных от собственных интересов и не желающих воздействовать друг на друга (и на протокол). Именно поэтому в этом стиле признаются излишними эмоциональность и экспрессия. Стиль «безэмоционален», стандартизован, избегает личных местоимений первого и второго лица, стремится к безличности (Дускаева, Протопова, 2003, с. 274-275)51. Но разве таков узус? Мы знаем, что при обсуждении приема на работу того или иного кандидата говорящие не придерживаются того, что называется официально-деловым стилем. Но тогда каков их стиль? Разговорный? На практике он допускал обсценную лексику, хотя и протекал в той сфере деятельности, которую мы называем деловой, и, более того, был частью общественного сознания, присущего этой сфере. Сегодня ситуацию с нашим примером изменили заимствованные коммуникативные технологии — резюме и собеседования. Но сути дела это не изменило. Можно, конечно, возразить, что деловые решения можно обсуждать официальным языком и неофициальным. Но тогда возникает вопрос, к какому стилю, к какой сфере жизни будут относится эти неофициальные обсуждения в деловой сфере, составляющие к тому же ее сердцевину, потому что сфера эта предполагает столкновение воль и интересов, а не простое оформление бумаг, которое выступает лишь как результат принятия решения, служит тенью деловой жизни.
По справедливому мнению самой же М. В. Кожиной, функционально-стилистические теории тем и своеобразны, что изучают «не структуру языка в его имманентной сущности, но использование его в разных актах речевого общения, что зависит не только (и не столько от самого языка, сколько от экстралингвистических факторов (от сферы общения, видов деятельности, формы общественного сознания, типа мышления, целей и задач общения, типа содержания, жанра и много другого), детерминирующих закономерности функционирования языка в указанных выше разновидностях, их специфику и стилистико-речевую системность» (Кожина, 2002, с. 576)52. Отсюда с необходимостью следует, что они должны отражать узус.
Но на практике советская стилистика предполагала сильное государство, заинтересованное в нормировании общения. Пять классических функциональных стилей были до какой-то степени выделены из узуального употребления, а до какой-то предписаны как некая данность. Это были научный стиль, официально-деловой, газетно-публицистический, разговорный и литературно-художественный стиль. Почему сфер было именно пять? Соответствует ли на самом деле каждому стилю тип общественного сознания? Почему этих типов именно пять? Это никогда не было предметом столь же серьезного обсуждения, как учение о частях речи того же академика Виноградова. У такой смелости квантования стилистического пространства были, конечно, свои резоны: была уверенность, что нормы будут так или иначе поддержаны сильной языковой политикой. В этих обстоятельствах декларируемые пять стилей рано или поздно должны были стать реальностью и частью общественного сознания.
Но ситуация изменилась, а теория почти не изменилась. В постсоветский период к пяти стилям был лишь добавлен религиозно-проповеднический стиль53. Причем осталось непонятным, в какой мере этот стиль отражает узус, в какой идеологическую конъюнктуру54. Было также непонятно, как удалось плавно перенести деловой стиль из одной реальности (плановое ведение хозяйства) в другую (рыночная конкуренция). Никогда не было понятно, что такое литературно-художественный и разговорный стили. Газетно-публицистический стиль тоже перешел из старой реальности в новую, с ее рекламой, PR, политическими технологиями и социальными сетями. Впрочем, внешние факторы менялись слишком быстро, и винить функциональных стилистов не стоит. Моя же критика обусловлена тем, что что я вынужден рассматривать всю ситуацию в стилистике в целом.
Следует признать, что сильной стороной функционально-стилистических теорий является их зона ответственности — уместность речи в зависимости от ситуации общения. Это, безусловно, вносит порядок в общение и обосновывает независимое от риторического и холистического подхода направление. Но мнимая независимость функциональной стилистики от глобальных процессов, протекающих в области языковой нормы, не относится к ее сильным сторонам.
Между тем движение от нормы к фитнесу находится именно в логике уместности. Функциональная стилистика давно стремится к дифференциации своих стилей, к выделению подстилей. Отсюда один шаг до соответствия стилистическим стандартам, принятым в том или ином учреждении, в той или иной корпорации. С моей точки зрения, нормативные теории стиля оказываются сегодня на распутье: или переход к стандартам и отказ от универсализма, или обслуживание имитационных процессов, где стилистические идеалы выдаются за действительность.
Заключение
Рассмотренные теории стиля можно критиковать с той или иной позиции, от чего и я не смог удержаться, но совершенно очевидно, что они образуют три группы, которые дают нам три подхода к стилю.
Стиль — либо инструмент (риторика), либо медиатор идентичности (холистические теории), либо медиатор уместности (функциональная стилистика).
1Гайда С. Что такое стиль? //Славянская стилистика. Век XXI. СПб, 2013. С. 33-44.
2Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции, М., 1996.
3Степанов Ю. С. Стиль //Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 494-495.
4Махов А. Е. Из истории европейской поэтики https://cyberleninka.ru/article/n/srednevekovaya-latinskaya-poetika-osnovnye-idei-i-kontseptsii
5Лахманн Р. Лахманн Р. Два этапа риторики «приличия» (decorum) — риторика Макария и «Искусство риторики» Феофана Прокоповича//Развитие барокко и зарождение классицизма в России XVII — начала XVIII в.М., «Наука», 1989; Она же, Демонтаж красноречия. — СПб.: «Академический проект», 2001.
6Белинский В. Г. Общая риторика Н. Ф. Кошанского (рецензия)//Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 т. М., 1956, т. 8.
7Гольденвейзер А. В защиту права. С. 5 https://thelib.ru/books/goldenveyzer_a/v_zaschitu_prava_stati_i_rechi-read-5.html
8Аристотель. Риторика //Античные риторики. М, изд-во МГУ, 1978. с. 128.
9Rhetorica ad C.Herennium liber primo //M. Tullii Cicironis opera. Paris, 1798.
10Деметрий О стиле //Античные риторики. Изд-во МГУ, 1978.
11Москвин В. П. Теоретические основы стилистики. М, «Флинта», 2016.
12Гаспаров М. Л. Античная риторика как система// Михаил Гаспаров Об античной поэзии С. 424-412
13Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве /под ред. М. Л. Гаспарова. М., «Ладомир», 1994.
14Стрельникова И. П. Риторическая теория и практика. Цицерон // Кузнецова Т. И., Стрельникова И. П. Ораторское искусство в Древнем Риме. М., «Наука», 1976. С. 92-135.
15Quintilian’s institutes of oratory or education of an orator.L.1909.
16Perelman Ch. and Olbrechts-Tyteca L. — «The New Rhetoric: A Treatise on Argumentation https://matveychev-oleg.livejournal.com/12724835.html
17Культура русской речи. Энциклопедический словарь-справочник. М., «Флинта», «Наука». 2003.
18Хазагеров Т. Г., Ширина Л. С. Общая риторика, Ростов-на-Дону, 1999.
19Скребнев Ю. М. Тропы и фигуры как объект классификаций//Проблемы экспрессивной стилистики, изд-во РГУ, 1987.
20Арнольд И. В. Интерпретация художественного текста: типы выдвижения и проблемы экспрессивности //Экспрессивные средства английского языка. Л., 1975
21Купина Н. А. Креативная стилистика и практическая филология. С.140-144. // Стилистика сегодня и завтра : материалы конференции. Часть I. — М.: Факультет журналистики https://elar.urfu.ru/bitstream/10995/24211/1/kupina_2014_1.pdf
22Клушина Н. И. Медиастилистика. М, «Флинта», «Наука», 2018.
23Toward a Theory of Creative Stylistics by Vosilifuni Saito MA https://eprints.nottingham.ac.uk/12549/1/363611.pdf
24Добросклонская Т. Г. Медиалингвистика: системный подход к изучению языка СМИ: современная английская медиаречь. М., «Флинта», «Наука». 2008. 264 с.
25Клушина Н. И. Введение к коллективной монографии «Стилистика славянских стран на рубеже XX–XXI веков М., «Флинта», «Наука». 2023 (в печати).
26Тошович Б. Интернет-стилистики. М., «Флинта», «Наука». 2015.
27Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. / Пер. с фр. – М.: «Центр психологии и психотерапии», 1998.
28Хазагеров Г. От символа к симулякру (в печати)
29Klemperer V. Lingua Tertii Imperii Notizbucheines Philologen. Berlin, 1947
30Георгий Гачев Национальные образы мира. М, «Советский писатель», 1988.
31Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. М, «Языки русской культуры», 1997.
32Бенвинист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., «Прогресс», 1995.
33Гайда С. Национальный стиль как стилистическая категория // Жанры речи. Международный научный журнал. https://old-zhanry-rechi.sgu.ru/ru/articles/nacionalnyy-stil-kak-stilisticheskaya-kategoriya
34Шпенглер О. Закат Европы. Ростов н /Д, 1998. С. 36.
35Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X — XVII веков. Л., «Наука», 1973.
36Рейхлин Г. Ренессанс и барокко. Исследование сущности и становления стиля в Италии. «Азбука классика». 2004 https://platona.net/load/knigi_po_filosofii/istorija_vozrozhdenie/vjolflin_g_renessans_i_barokko/9-1-0-2549
37Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., «Искусство», 1972.
38Матезиус В. Язык и стиль //Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 444–523.
39Ору С. 2000 40Балли Ш. Французская стилистика. — М.: Изд-во иност. лит., 1961. — 394 с.
41Матезиус В. О необходимой стабильности литературного языка // В. Матезиус Избранные труды по языкознанию С.194–209.
42Архивная публикация 2001 года: «Всех накроет парашУт, или остановите Лопатина!» Профиль https://profile.ru/archive/vseh-nakroet-parashut-ili-ostanovite-lopatina-106139/
43Азимов Э. Г., Щукин А .Н. Языковой стандарт // Новый словарь методических терминов и понятий (теория и практика обучения языка). М.: ИКАР, 2009. С. 365
44David Crystal. The Cambridge Encyclopedia of the English Language, 1997.
45Beal, Joan C. (2018). “‘Back to the Future’: The ‘New Prescriptivism’ in Twenty-First-Century Britain.” E-rea 15 (2). Accessed 7 February 2020. https://journals.openedition.org/erea/6090. 46Министерство Просвещения предлагает экзамен по русскому языку для иностранцев// https://tass.ru/obschestvo/6741640
47Стилистический энциклопедический словарь русского языка. М., «Флинта», «Наука», 2006
48Виноградов В. В. История обсуждения вопросов стилистики. «Вопросы языкознания», 1955, № 1; Он же Стилистика Теория поэтической речи, поэтика. М, 1959.
49Кожина М. Н. К основаниям функциональной стилистики. Пермь, 1968.
50Роман Якобсон Лингвистика и поэтика // Структурализм: «за» и «против». М., 1975 https://philologos.narod.ru/classics/jakobson-lp.htm
51Дускаева Л. Р., Протопопова О. В. Официально-деловой стиль //Стилистический энциклопедический словарь русского языка. М., «Флинта», 2002. С. 273–277.
52Кожина М. Н. Функциональная стилистика (учение о функциональных стилях) //Стилистический энциклопедический словарь русского языка. М., «Флинта», 2002. С.576–577.
53Крысин Л. П. Религиозно-проповеднический стиль и его место в функционально-стилистической парадигме русского литературного языка // Русское слово, свое и чужое. М., «Языки славянских культур», 2004. С., 287–292.
54Москвин В. П. О месте церковно-религиозной речи в системе русского языка. Разработка проблемы религиозного стиля в славянском языкознании // Настоящее и будущее стилистики: сб.науч.ст. Междунар.науч.конф (13—14 мая 2019 г.) / Под ред. Е. Л. Вартановой, Н. И. Клушиной, С. Ф. Барышевой. М., 2019. С. 520–529.