Предисловие
Быстроногий Ахилл не может догнать черепахи, а я по той же причине не могу поставить точку в книге о риторике тоталитаризма — она продолжает прирастать. Тоталитарный дискурс живет собственной жизнью за пределами того, что принято называть тоталитаризмом и, более того, служит очагом возрождения тоталитарных тенденций. Во всяком случае так бывает, когда тоталитарный период длится долго и оставляет после себя мощный слой разнообразных текстов и коммуникативных привычек.
Когда я писал первый вариант книги «Риторика тоталитаризма», я сосредоточил внимание на коллапсе советской риторики, стараясь показать, когда и за счет чего пропаганда перестает убеждать и становится контрпродуктивной. Я обнаружил, что механизмы саморазрушения пропаганды не описываются модными тогда когнитивными теориями и плохо соответствуют представлениям о «власти языка», о которой тогда не писал только ленивый.
Уже тогда для меня было очевидно, что разрушительное действие пропаганды не сводится к защищаемой ею идеологии, но напрямую связано с самой мощью пропагандистской машины, которая является вполне самостоятельным игроком и стоит любой идеологии. Именно незапланированное, но пролонгированное действие тотальной советской пропаганды породило ряд далеких рефлексов в России двадцать первого века. В этой книге я не только собираюсь проследить эти рефлексы, что отчасти было уже в первой версии, но и показать, как на развалинах советской пропаганды появилась новая пропаганда, показать, что облегчило ее появление, что ее подпитывает и какова ее перспектива.
Методы этой новой пропаганды имеют мало общего с тем, как была устроена пропаганда при Сталине. Если рассуждать обобщенно, можно сказать, что в новой пропаганде центр тяжести переносится с метафоры на метонимию, с ноумена на феномен, с концептуализации на категоризацию, что отлично вписывается в визуальную культуру. Современная пропаганда не работает с концептами, которые остаются мутными и недодуманными, не работает она и с концептуальной метафорой, которой трудно жить в экранной среде. Пропаганда занимается выбором и сортировкой феноменов. Она тесно, как никогда, связана с формированием повестки дня. Главный ее инструмент — это метонимия, эксплуатация смежностных ассоциаций, игра с типизацией. В этом отношении обращение к когнитивной теории прототипов может пролить свет на многое. А вот когнитивная теория метафоры представляет собой в большей степени исторический интерес, объясняя лишь становление риторики тоталитаризма.
Если же предельно обобщенно говорить о неизменном законе пропаганды, то он связан с тем обстоятельством, что она по самой своей природе относится к торжественному красноречию и требует экстраординарных поводов и экстатического нагнетания эмоций. Достигнув плато, эта риторика долго не живет. Ставшие привычными сигналы не вызывают эмоционального отклика, а затем вызывает и отторжение. Когда говорят о конкуренции «телевизора» и «холодильника», надо иметь в виду не столько то, что материальные лишения заставят пересмотреть идейные основы пропаганды, сколько то, что забота о хлебе насущном отвлекает от сигналов пропаганды, делает их нерелевантными с точки зрения выживания. Над пропагандой постоянно висит опасность «отсохнуть», как отсыхает струп на теле. Правда, процесс выглядит так лишь в самом общем виде. Существуют его катализаторы и ингибиторы, которые будут рассмотрены в книге.
Быстроногий Ахилл науки никогда не догонит российской действительности, пока не признает, что в этой действительности дискурс первичен по отношению к политическим институтам. Эти институты не успевают окрепнуть настолько, чтобы оказывать обратное влияние на дискурс. Сто лет кровавым способом возводился этот искусственный дискурс. И вот он возведен. Он не мог резко сменить свое русло после «оттепели» и уж никак не мог остановить свое течение после падения советской власти. Видное невооруженным глазом несовпадение научных прогнозов с действительностью имеет, скорее всего, именно такое объяснение.