2008
У экспертизы задачи, зеркально противоположные задачам литературы. Литература принадлежит зоне дальней прагматики1, и ее достоинство определяется не тенденциозностью, а самоценностью, это то, что в лингвистике и логике (у Карнапа) называют автонимической речью, т. е. речью, репрезентирующей самою себя. Экспертиза принадлежит зоне ближней прагматики и чем более «самоценна» поддерживающая ее аргументация, тем хуже.
Красивая сказка про конницу была аргументом против танков в начале войны, хотя и танк, благодаря фильму «Трактористы», успел нагулять некоторую символическую ценность. Наверное, можно говорить о дрейфе центра тяжести между самоценностью доказательства и его референтной ценностью. Аристотель проводил демаркационную линию четко: по эту сторону риторики логический силлогизм (истина) и риторический силлогизм (правдоподобие), по ту сторону — все остальное. Это остальное получает оправдание или обвинение в зависимости от того, какой прагматике оно служит. Только в сфере религии ближняя и дальняя прагматика не отделимы друг от друга. Обман лысенковщины состоит в том, что красивую идеологическую сказку он выдавал за аргументацию. Все это так. Но в дело вмешивается современность с ее симулякрами и категорией перформативности.
Знакомство с диссертациями по лингвистике и их экспертизой наводит на мысль о расширении границ того, что я назвал самоценностью. Если исследуемый материал принять за референт диссертации, то остается еще один референт — сам текст. И он в глазах соискателя и многих рецензентов ценен не только тем, что отражает референт (он может и не отражать его вовсе), но сам по себе, тем, что поддерживает некий ритуал. Это не красота художественного текста, но вполне самодостаточное соответствие (фитнес) процедуре. Только это не та процедура, о которой вы пишете, а та процедура, которая благодаря прецедентам становится легитимной. Ритуал живет группой, конвенцией. Очень многие работы фактически десемантизируются, их внешний референт тает, остается сам перформанс. Ситуация усложняется по сравнению со сталинскими временами, когда зона ритуала была зоной даже более пристального контроля, чем зона ближней прагматики (во всяком случае, во многих отраслях). Сейчас же ритуал защиты неподконтролен ни идеологическому ритуалу, ни эстетике (как в случае с художественной литературой). Здесь все упирается в саму дальнюю прагматику.
Собственно, в чем ее функция? Она, по идее, окультуривает пространство коммуникации в целом, которое можно рассматривать как общее благо. Я много писал о балансе интересов ближней и дальней прагматики в риторике. Но что такое «окультуривает»? В каком-то смысле это означает, что дальняя прагматика делает наше общение более комфортным. Научный стиль изначально складывался как стиль, на которым удобно общаться на научные темы. Скажем, без терминов, дефиниций и доказательств это общение превратилось бы в муку или в драку. Но как быть с групповыми интересами, когда создается дискурсивный комфорт ради неких частных, возможно, даже деструктивных целей? Получается, как бы мне ни хотелось обратного, что это тоже дальняя прагматика. Когда персонажи Гоголя прибегали к так называемой лептологии, забалтыванию, они делали это, чтобы оградить себя от ответственности, т. е. в интересах ближней прагматики. Сегодня же каждая «лысенковщина» решает еще и вполне бескорыстную задачу, делая научную лептологию нормой, создавая комфортные условия для следующей «лысенковщины», до чего Трофиму Денисовичу было далеко. Отсюда, кстати, следует, что победить такую «лысенковщину» сложно почти так же, как ту болезнь, которую ее схема напоминает, — рак. В дискурсивном экспертном пространстве идет перетягивание каната в пользу создания комфортных условий для имитационных практик.