2008
Проблема, затрагиваемая здесь, настолько актуальна и узнаваема, что обсуждать ее можно и на публицистическом, и на научном и даже на философском уровне, а прослеживать можно буквально на любом срезе жизни от коммерческой рекламы и политической публицистики до массового искусства.
Речь идет о давлении коммуникативной прагматики речи на когнитивные структуры мышления, когда «убедить» перевешивает «понять». Существует определенное критическое соотношение между речью, толерантной по отношению к мышлению, и речью, агрессивно направленной на подавление аналитических способностей человека (по замыслу — собеседника, а по факту — и своих тоже). Когда в публичном пространстве нарушается баланс этих речей, в обществе инициируются инволюционные процессы. Проблема эта не только российская, но сугубо современная, связанная с победным шествием декларативной, «брендовой» риторики. В сегодняшней России, однако, давление узкой прагматики речи на самосознание культуры обретает особенную остроту.
Оборотная сторона декларативной риторики
Поговорим сначала о простых вещах, о чисто бытовом явлении, когда желанию навязать свою точку зрения жертвуется серьезное размышление о самом предмете речи. Рассмотрим это явление в плане диалога народа и власти, хотя это далеко не единственная сфера его проявления.
О «языке власти и власти языка» написано немало. Главный прорыв здесь был совершен не учеными, а Дж. Оруэллом, показавшим, что тоталитарная риторика стремится воздействовать на уровне, предшествующем убеждению (аргументации), проникая в самые когнитивные структуры своих реципиентов и лишая их способности критически мыслить. Вместо того, чтобы доказывать что-то, опираясь на аксиомы, она с помощью «новояза» меняет сами аксиомы, т.е. приобретает декларативный характер. Логическая уловка, обозначенная в классической риторике как peticio principii, а на языке Чехова называющаяся «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», возводится в принцип. Если изначально работодатель называется «эксплуататором», то факт эксплуатации уже не будет нуждаться в доказательстве. На первый взгляд, декларативная риторика непобедима.
У этой проблемы есть, однако, своя динамика. И здесь Оруэлл нам не подмога. Дело в том, что все защитники личности от внешнего обезличивающего давления государства, в том числе от давления «языка власти» рассматривают реципиента этого давления в статике. За точку отсчета они берут человека вроде господина К. — героя Франца Кафки, сформированного иными представлениями и словно бы насильственно перенесенного из своего кабинета в монструозный мир. Но реальность состоит в том, что в монструозных мирах тоже можно жить и выживать, и реципиент «промывания мозгов», как показывает наш собственный социальный опыт, гораздо ближе к «злоумышленнику» процитированного нами Чехова, чем к герою «Замка». Вместо того, чтобы думать, подобно Пьеру Безухову, как это его, его бессмертную душу, заперли в балагане, он отвинчивает гайку и уносит ее с советского завода на барахолку. При этом власть так и остается наедине со своим пресловутым «языком власти».
Всесилие тоталитарной риторики — миф, и целые поколения наблюдали ее полный крах. Теоретического же осмысления слабости тоталитарной риторики, соизмеримого с глубоким и всесторонним анализом ее силы, мы до сих не имеем. Дело, возможно, во вкусах самих исследователей, для которых приятнее демонстрировать всесилие языка и его торжества над разумом, чем анализировать банальные причинно-следственные связи, признав тот факт, что законы лингвистики и психологии не отменяют законов логики. Просто, когда логику гонят в дверь (изгоняют из языкового мышления), она возвращается в окно (на событийном уровне).
Прагматическая истина, например «дважды два — стеариновая свечка», не может долго господствовать над семантической истиной («дважды два — четыре»). Страховой агент Уорф, один из авторов знаменитой гипотезы Сепира — Уорфа, заметил однажды, что люди не страхуют пустые бочки из-под горючего. Оказывается, их дезориентирует слово «пустой». Но пожаров от этого меньше не становилось. Господство предрассудка над сознанием, к чему стремится декларативная риторика, не тождественно господству предрассудка над жизнью. Исследователи культур меланхолически отмечают, что есть культуры, где ресурсы времени рассматриваются как неисчерпаемые (кстати, мы зачислены в этот список). Но штука-то состоит в том, что пустые бочки взрываются, а запасы времени объективно не обладают неисчерпаемостью. Ацтеки умели промывать мозги так хорошо, что промышленные убийства людей воспринимались как норма. Но где сами ацтеки?
В рамках риторики Аристотеля, которую сегодня можно назвать сбалансированной, вмешательству в когнитивные структуры отводилось свое место — эпидейктическое (торжественное, буквально «показательное») красноречие. Там можно «воспитывать», а вот в судебном или совещательном красноречии потребно убеждать и, соответственно, рассуждать. Хорошо заметно — хотя этот факт не стал общим местом для современных исследователей, — что приемы доаристотелевой, софистической риторики аккумулировались именно в торжественном красноречии и в церковной проповеди. И это вполне оправдано функционально. Однако ноу-хау двадцатого века состояло в экстраполяции проповеди религиозного типа на политическую ораторику. По-видимому, это было инициировано отступлением самой церковной проповеди и поддержано литературными экспериментами с библейским языком и библейскими образами. Самым ярким и художественно совершенным проявлением таких экспериментов стала поэтика Фридриха Ницше.
Но рассмотрим ситуацию в динамике. Декларативная риторика, агрессивно притязающая на проникновение в когнитивные структуры реципиента, со временем стала не только достоянием тоталитарных систем. Она, что называется, поступила в свободную продажу. Коммерческая реклама повсеместно пользуется не аргументацией, а приемами манипулятивного воздействия, создавая локальные «новоязы» с помощью слоганов, этих детей политических лозунгов и незаконных потомков религиозных догм. Тиражирование, итеративность, повторяемость становится главным аргументом. Но критика коммерческой рекламы, как и критика декларативной риторики вообще, конечно, не цель этих заметок. Ее этическая несостоятельность достаточно очевидна без комментариев. Нас интересует общая ситуация.
В информационном обществе слишком многое зависит от способности человека оказывать быстрое и эффективное воздействие на информационную среду. Это обстоятельство в сочетании с опытом коммерческой рекламы и тоталитарной риторики создает совершенно уникальную культурную ситуацию. Готовность навязать свое видение мира перевешивает желание разобраться в ситуации объективно и в конечном счете становится контрпродуктивным для самого говорящего, так как снижает его адаптационные возможности. Необходимость адаптироваться в мире мнений и рейтингов затушевывает задачу обнаружения истинных причинно-следственных связей.
Обывателя не надо убеждать в контрпродуктивности многих реклам, вызывающих у него настоящую аллергию. Контрпродуктивность государственной пропаганды тоже не тайна для человека с советским прошлым, который тем меньше верил в коммунизм, чем больше ему об этом говорили. Но контрпродутивными могут стать и повседневные речевые действия самого обывателя. Контпродуктивной, опасной для культуры, может стать сама словесность в целом, когда в ней технологии декларативной риторики подминают под себя критический анализ и бескорыстное мышление.
Тезис, выдвигаемый мной, прост: сперва подумай, а потом убеждай. Дело в том, что классическая риторика учила выстраивать аргументацию с помощью системы общих мест и доводов. Уже в процессе развертывания общих мест, т.е. в процессе подготовки речи, происходило своеобразное ощупывание того мыслительного пространства, в котором развивается речь. Система доводов, например, предполагала возможность предвосхищения контрдоводов. В споре действовал принцип теории игр: «партнер не дурак». Все это способствовало осмыслению предмета речи и проникновению в реальную суть проблемы. Декларативная же риторика не нуждается ни в доводах, ни в системе общих мест, которые она декларирует сама, сообразуясь с потребностями минуты. Предмет ускользает от внимания не только слушающего, но и говорящего. Критерий успешности предполагает не успешное овладение ситуацией, а успешную пропаганду. Причем в ряде случаев даже риторическая успешность оказывается иллюзией: за успешность принимается готовность что-либо навязать.
На уровне словесности, той текстовой среды, в которой мы живем, это ведет к деградации языка и мышления и, безусловно, к дезадаптации. Деградация литературного языка — это утрата им способности выражать сложную нюансировку, бедность словаря. Одно из таких проявлений — жаргонизация, обращение к жаргону как лексике экспрессивной, емкой, но риторически безответственной. Тактика «навешивания ярлыков» наиболее успешно осуществляется именно с помощью жаргонных слов. Сегодня на правах публицистического койне в наших СМИ функционирует особый вариант воровского жаргона с добавлением тинейджеровской лексики и фразеологии. На этом языке крайне неудобно аргументировать какую-либо точку зрения, ничего невозможно обсудить, абсолютно исключено что-либо осмыслить, но удобно декларировать все что угодно. Это типичный «новояз» — язык для некритического описания действительности, ловушка и для говорящих, и для слушающих. Инволюция языка идет в направлении, прямо противоположном его эволюции, — от полноценных слов к языку междометий и индексикальных знаков.
Деградация мышления обусловлена не только обеднением понятийной базы как прямого следствия обеднения словаря и фразеологизации языка, образованию словесных клише для упрощенного описания реальности (одна из типичных черт тоталитарного языка), но и притуплением речевых навыков, ослаблением логического контроля за речью со стороны говорящего. Возникает своеобразная леность ума. Образно говоря, там, где надо включить мозги, включается горло.
Дезадаптация — прямое следствие подмены действительности смысловыми примитивами, рассчитанными не на ее адекватное отражение в нашем сознании, а исключительно на воздействие на окружающих. В результате действительность становится непрозрачной и непредсказуемой. Правда, все эти процессы отчасти компенсируются тем, что искажения реальности получают объективацию через коллективные заблуждения. Это тормозит процесс дезадаптации (но не инволюции), хотя и не отменяет его, потому что реальность все же существует и помимо объективации субъективного.
Теоретическая сторона дела и проблема меры
Возможно, современная лингвистика выйдет из застойного состояния и обновит банк своих идей, когда рационально осознает оборотную сторону собственной экспансии. Объективация через язык коллективных представлений данной культуры или каких-либо других особенностей языкового мышления еще не тождественна самой объективной реальности.
Дело не только в том, что язык антропоцентричен, подстроен под человека, дело в том, что он еще и принципиально лингвоцентричен, прошу простить эту неизбежную тавтологию. Но язык устроен максимально удобно для того, чтобы обслуживать речевую коммуникацию двоих говорящих. Всякий выход за рамки этой эталонной для языка ситуации является мифогенным, и поэтому требует особого контроля как со стороны логики, так и со стороны эмпирики. Иное дело, что мифологизация, может по тем или иным причинным носить как конструктивный, так и деструктивный характер. Но во всех случаях она выходит из-под контроля разума, если только специально об этом не позаботиться. В то же время от теоретической науки до обывателя доходят мощные волны антиаристотелизма, провоцирующие подмену логического мышления мифологическим на основании того, что языковое мышление шире логического.
Собственно, мифологизация и представляет собой не что иное, как гипертрофию языковой способности человека при ослабленном критическом начале, при неумении справиться с языком средствами самого языка (например, прибегая к языковой рефлексии). Приписывание неживой природе склонности к знаковому общению с человеком (магия, гадания) — лишь часть проблемы, не самая актуальная для наших времен. Впрочем, информационная среда располагает и к этому: вспомним множество анекдотов про программистов. Например: попав в неприятную ситуацию, программист ищет глазами кнопку «эскейп». Сегодняшний интерес к магии обусловлен тем, что знания об объективных свойствах материального мира менее актуальны в жизни рядового человека, чем знания семиотического характера. Знаковая компетенция оказывается важней реальной.
Однако в большей степени для информационного общества актуальна мифологизация понятия «диалог» в социальной среде. Примером может послужить такая невинная категория, как интертекстуальность. Инспирированная идеями Бахтина о межличностном общении, интертекстуальность быстро подружилась с имперсональностью, и мы готовы совершенно серьезно утверждать, что какая-нибудь случайная цитата, брошенная журналистом, свидетельствует о «диалоге культур». Здравый смысл все же подсказывает нам, что цитата попала к журналисту из третьих рук, что она давно оторвалась от интенций адресанта и что единственный смысл, которым она наделяется в процессе трансакции, — это нечто вроде того, что у зоологов называется стайной стимуляцией: птицы собрались и галдят, дескать, все мы вместе, все мы стая. Да, у этого явления есть определенный прагматический смысл, но где здесь «диалог»? Об обыкновенном ритуале, т. е. об отношениях «я — мы» мы обычно мыслим в терминах «я — ты», не замечая того, что понятие диалога, базовое для языка и нормально описывающее ситуацию общения двоих, подвергается в ритуале мифологизации.
Все это лишь частные примеры. Теоретическое бессилие перед осмыслением декларативной риторики гнездится в нежелании отделить объективацию человеческих представлений через язык от самой объективной действительности. До какой-то степени и магические ритуалы могут оказаться полезными, оказывая, скажем, терапевтическое воздействие. Весь вопрос в мере.
Сегодня баланс между коммуникативной и когнитивной функцией языка таков, что ценность деклараций минимальна, а терпимость к объективности должна цениться на вес золота.