1. Богоявленский и Фрайфельды
Дочь Валерия Николаевича, методиста из госуниверситета, полюбила иностранного шпиона. Случилось это в годы разрухи и восстановления хозяйства. Сам Валерий Николаевич был человеком хорошим: копал с юннатами червей и рассказывал им про мичуринскую биологию. Дик тоже был неплохим парнем, увлекался фотографией и считался поздним сыном старого Фрайфельда, повредившимся умом во время войны. Но сам Дик прекрасно понимал, что он шпион и вредитель, любил джаз и разводил колорадских жуков. Как и большинство вредителей, он не знал, какая от всего этого вреда польза и какая от того корысть ему или хотя бы его заокеанским хозяевам. Но он вредил, и это было чем-то вроде того, что на церковном языке называется послушанием.
Церковная тема поднята нами неслучайно. Дело в том, что Валерий Николаевич, методист из госуниверситета, был тайным попом. Но попом не в том смысле, что он кого-то исповедовал или — упаси Бог — что-то проповедовал. Проповедовал он исключительно учение садовода Мичурина, часто повторяя слова последнего: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача». Попом же он был в том смысле, что фамилия его была Богоявленский, а до Великой Октябрьской социалистической революции он учился в духовной семинарии. Честный Валерий Николаевич писал об этом во всех своих автобиографиях и, осенив себя крестом, отмечал во всех анкетах. Более того, он имел справку, подписанную Крестовоздвиженским и Бонатовым, что он является сыном не богатого, а именно бедного священника. На справке даже стояла печать то ли губкома, то ли епархии — за давностью лет разобрать было невозможно. Но неприятный шлейф за Валерием Николаевичем все же тянулся. К тому же он имел обыкновение ускользать по воскресеньям в кладбищенскую церковь — службу послушать.
По дороге в церковь Валерий Николаевич, методист из госуниверситета, проходил мимо обшарпанного, но пощаженного бомбой четырехэтажного дома «Масло-жир», построенного до войны для работников жировой промышленности. Улица была тихая, застройка в основном двухэтажная, и возле двери «Масло-жир» обычно сидел на раскладном стуле старый Фрайфельд, любивший заговаривать с прохожими. «На кладбище, Валерий Николаевич?» — неизменно спрашивал он, и в эти моменты методист госуниверситета особенно мучительно сознавал, что как там ни верти, а он все-таки тайный поп, и на него могут донести. Он даже немного боялся общительного еврея, и издали старался разглядеть, сидит ли на стуле сам старый Фрайфельд, бывший ответственный работник жировой промышленности, или дряхлый его отец, доживший до мафусаиловых лет. Тот ни о чем не спрашивал, а только кормил голубей и тряс головой.
На вопрос Фрайфельда о кладбище Валерий Николаевич обычно отвечал со вздохом: «Иду червей копать». А Фрайфельд весело спрашивал: «Рыбку будете ловить?» И даже напевал себе под нос: «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки». Но Валерий Николаевич поджимал губы и сухо отвечал: «Для станции юных натуралистов». А Фрайфельд тогда спрашивал: «А где же ваши пионэры?» «В лагере», — отвечал Валерий Николаевич и уходил, махнув рукой, службу послушать.
Старый Фрайфельд сидел на улице потому, что привык бывать на людях, а с тех пор, как стал безродным космополитом и, возможно, отцом иностранного шпиона, сидел дома и скучал. А вот, о чем думал совсем старый Фрайфельд, Фрайфельд древний, и почему он иногда подменял сына на посту возле дверей обшарпанного дома, этого никто не знал и не мог знать. И когда древний Фрайфельд начинал раскачиваться и шептать, никто не знал, почему он раскачивается и о чем шепчет. Известно было только, что голуби его не боялись, садились на плечо, а иногда он брал голубя в руки и подкидывал вверх, может быть, ожидая, что он вернется, держа в клюве оливковую ветвь.
И вот в этот-то мир, полный разрухи и восстановления хозяйства, постучалась любовь: Светлана Богоявленская полюбила Дика Фрая, а Дик полюбил Светлану.
Дик Фрай, в миру Исаак Авраамович Фрайфельд, был деятельным молодым человеком. Каждое утро он аккуратно брился безопасной бритвой и собирал чемоданчик-балетку. Туда он клал завтрак, фотоаппарат «Смена-4» и коробку от папирос «Три богатыря», где хранил колорадских жуков. В балетке был кармашек для записной книжки и цангового карандаша. А под шелковой подкладкой чемодана Дик держал план города, собственноручно размеченный красными, зелеными и синими кружочками.
Утром он обыкновенно ходил по шпионским делам, разведывал, фотографировал. Днем у него были уроки в общеобразовательной мужской школе, где он вел пение. Вечером он до недавнего времени исключительно вредил. Но любовь смешала все карты, и теперь Дик проводил вечера со студенткой пединститута Светланой Богоявленской. И хотя злые подруги называли Светлану лобатой дурочкой с перулочка, Дику нравилась каждая складочка на ее выпуклом лобике, каждая завитушка ее светлых волос, каждая ямочка — а их было две — возле ее розовых губ, не знавших губной помады. Когда он ее видел, ему не хотелось вредить. Он потерял синие кристаллики, которыми предполагал отравить рыбью молодь, заморил даром трех колорадских жуков и дважды сфотографировал один и тот же объект — автовокзал, который к тому же и так красовался на почтовой открытке, правда, в более презентабельном виде, чем он был в действительности. Но по утрам миссия брала верх, и Дик бывал предельно собран и расчетлив. Ощупав зашитую в воротнике ампулу, он надевал черную шляпу и выходил на улицу.
И все же в это утро Дик завернул в кинотеатр «Новости дня», чтобы в кассе предварительной продажи купить два билета на вечерний сеанс — «Тайну двух океанов». Спрятав билеты во внутренний карман пиджака, Дик оглядел пустое фойе и вышел из здания. Но тут открылось сразу две высоких двери, и публика с первого сеанса повалила наружу. Это были дети и несколько старух, с утра приобщившихся к тайне обоих океанов.
2. Чемоданчик
Вовка и Пашка, два неразлучных друга, вышли на свет, и Вовке сразу же захотелось следить, а Пашке — поймать голубя. Четвертая четверть четвертого класса кончалась, приближались каникулы, годовой контрольной не было, и поэтому мальчики счастливо прогуливали школу. Они твердо знали, что Елена Ивановна их пощадит, потому что они ходили в живой уголок, разводили (не без пользы для себя) школьных рыбок, вылечили галчонка и отличились при сборе металлолома, уведя со двора «Масло-жир» железную кровать, на которой спала летом развратная тетя Роза.
Впереди был целый день развлечений, и Вовке хотелось следить. Лейтмотивом его начинаний было преодоление серой, будничной жизни. Когда по улице проезжала пожарная машина, ему становилось веселее, радовалось Вовкино сердце, и когда в баню вели взвод солдат. Но подлинное счастье приносили ему неординарные прохожие, в которых он надеялся опознать иностранных шпионов. За такими прохожими он следил, а более трезвый Пашка составлял ему компанию на правах Санчо Пансы при Дон Кихоте.
Сам Пашка был увлечен всем живым, особенно пернатыми, для которых изготовлял скворечники и кормушки. Здесь уже Вовка следовал за Пашкой, участвуя в строительстве кормушек сбором досточек и фанерочек. К живому Пашка относился по-разному: скворцов и синиц кормил, а в воробьев бросал камушки, правда, главным образом мелкие. Мотивировал он это тем, что воробьи есть «жиды», но что это такое объяснить не мог, так как, не рассуждая, принял эту концепцию жизни от старшего мальчика Генки. Не жаловал Пашка и кошек, в которых бросал камушки покрупнее и даже так называемые «половинки», то есть обломки кирпича. Зато собак уважал, особенно больших, а с мелкими игрался.
Сначала следить было не за кем. Попадались только старушки в белых либо цветных косыночках, но потом появился человек в пиджаке и шляпе, а главное с маленьким чемоданчиком, явно шпионским. Решили следить. Пашка, правда, вяло посопротивлялся, ссылаясь на то, что этот таинственный человек есть учитель пения из их собственной школы. Но Вовка резонно возразил, что учитель пения тоже может быть шпионом. Пашка согласился, но напомнил, что сегодня надо еще поймать мохноногого белого голубя, чтобы обменять его у Генки на серебряный полтинник 1924 года, либо на литровую банку с гупиками, либо на четыре марки-треуголки. Мохноногий проживал во дворе дома «Масло-жир», где была голубятня, и сам Генка туда подобраться не мог по причине Мишки, простодушно и буднично пообещавшим набить ему морду, как только он хотя бы подойдет к его дому. Вот почему практичный Пашка имел при себе катушку суровых ниток и предполагал в ближайшее время обзавестись хлебными крошками.
Дик остановился возле газетного стенда. В одну из долгих зимних ночей он получил, прислушиваясь к потрескивающим помехам радиоприемника «Рекорд», специальное задание — уничтожать газетные стенды с помощью подпускания под стекло мушек дрозофил, которые частично проедят газетную бумагу, а частично покроют ее буквообразными испражнениями, что помешает советским людям узнать о собственных своих достижениях. Возможно также, что некоторые читатели увидят в мушиных точках давний призыв: «Долой ВКП(б)!», что уже случалось до войны.
Делая вид, что он читает передовицу «Правды», Дик визуально установил размеры щелей, оставляемых деревянными рамами, и убедился в том, что мушки и тем более их личинки вполне могут быть десантированы внутрь стенда. Все это время Вовка и Пашка прятались за парковой скамейкой: Вовка, изнывая от романтизма, а Пашка, испытывая потребность погонять «жидов», которые чирикали у подножия памятнику Ленину, бессмысленно повторяя слова вечно живого вождя: «Учиться, учиться и учиться».
Дик меж тем сдвинул брови и мучительно думал. Единственный способ раздобыть вредоносных мушек был сойтись с Валерием Николаевичем, методистом из госуниверситета. Но этот способ с неизбежностью означал, что чистая душа Светлана окажется втянутой в шпионскую деятельность, и в случае ее провала, когда сам Дик разгрызет ампулу с ядом, зарыв предварительно приемник «Рекорд» в саду имени С.М. Кирова, Светлану Богоявленскую арестуют.
В момент размышлений Дика сам Богоявленский стригся в парикмахерской и думал, что, если бы у него была борода, он был бы еще похож на попа, а поскольку бороды у него нет, нет и никакого сходства с попом. Мелькнула даже мысль отпустить себе конторские усики, но он прогнал ее как нелепую, и уже скоро развратная парикмахерша Роза из дома «Масло-жир» пустила ему прямо в глаза зеленую струю одеколона «Шипр», на чем стрижка и закончилась.
Выйдя из парикмахерской, Валерий Николаевич тряхнул стриженой головой, ему хотелось уйти от навязчивого запаха «Шипра». Инстинктивно двинулся он по Осоавиахимовской улице в направлении смиренного кладбища. Чувствам его были потребны ладан и покой. Седой как лунь Фрайфельд сидел на складном стуле у дверей четырехэтажного дома. Белый голубь был у него на плече и раскачивался вместе со стариком. Это был мохноногий, предмет вожделений Генки.
А Дик засмеялся и побрел прочь от газетного стенда. Засмеялся Дик потому, что нашел наконец выход из шпионского лабиринта. Он не будет вербовать Валерия Николаевича, чтобы раздобыть у него вредительских мушек дрозофил. Он не будет делать этого, чтобы не бросать тень на чистую как снег Светлану Богоявленскую. Он просто прокрадется шпионским своим прокрадыванием за Валерием Николаевичем на кладбище, куда тот отлучается по воскресеньям, и проследит, откуда он сам берет всяких мушек и прочих насекомых. Все это Дик сфотографирует, а потом поздно ночью, постукивая квартирным ключом по заземлению радиоприемника «Рекорд», сообщит о своих планах заокеанскому шефу. Засим, получив от шефа шифровку, он приступит к самостоятельной добыче мушек и тайному кормлению их в футляре от флейты, на которой играл когда-то дядя Давид и которую украли. С футляром он явится к стенду и напустит мух.
Вовка и Пашка последовали за Диком. Старый шпион, конечно, петлял, используя прекрасно известные ему проходные дворы. Но те же дворы были знакомы и Вовке с Пашкой. Дик, правда, сторонился отделения милиции и агитпункта, а Вовка с Пашкой не чувствовали себя в полной безопасности на чужих территориях, где Генкины сотоварищи могли запустить в них половинкой. Но мальчики искусно использовали как прикрытие сначала починяльщика ведер, а затем и точильщика ножей. Дику тоже были на руку отвлекающие крики блуждающих кустарей: «Ведра починяю!», «Ножи, ножницы точу!» Крики эти отвлекали внимание хозяек от одинокой фигуры в длинном черном пиджаке и черной шляпе, бредущей по дворам со шпионским чемоданчиком и, по-видимому, не имевшей намерение стянуть белье с веревки.
Вывернув на Осоавиахимовскую ниже дома «Масло-жир», Дик неожиданно увидел перед собой сутулый силуэт Валерия Николаевича. Впереди попадались только одноэтажные дома и маячили кладбищенские ворота. Не было сомнений: методист шел прямым ходом на кладбище.
Завидев крест над зелененьким куполом, Валерий Николаевич бессознательно перекрестился, а потом столь же бессознательно оглянулся. А затем уже обмер и сознательно: прямо за собой он увидел молодого Фрайфельда, ухаживавшего за Светланой, а за юным Фрайфельдом — двух юных натуралистов: Пашу Сутягина и его приятеля Вовку. Не пройдя подготовки в специальном американском центре «Джойнт», Валерий Николаевич не знал точно, что делать. Он притворился, что сбрасывает с плеч упавшие в парикмахерской волоски и, резко свернул в сторону, туда, где над зеленым пустырем поднимались таинственные радиобашни — глушилки. Глушилки были огорожены, и Валерий Николаевич прошел между ними и стеной кладбища. Дойдя до пролома в заборе, он углубился в кладбищенскую территорию, ориентируясь по куполу храма, но избегая сотворять крестное знамение.
Шпиону показалось, что методист крестится, и это на миг наполнило его душу черной радостью. Возможно, он сектант, а значит, свой брат — вредитель. Но коварная улыбка сбежала с лица Дика, когда он подумал, каковы могли быть последствия сектантства Валерия Николаевича для Светы. Да и маловероятно было, что методист крестится. Вот и продолжил Дик свое шпионское дело, профессионально, след в след повторяя маршрут Валерия Николаевича, методиста из госуниверситета. Теперь слева от шпиона были глушилки, которые он подпилит, когда получит приказ от дяди Сэма. Справа же простиралось кладбище — неиссякаемый источник насекомых.
Вовка и Пашка тоже заметили, что Валерий Николаевич перекрестился и как бы даже слегка поклонился зеленым маковкам церкви. Но, посовещавшись, они решили, что он сделал это специально, тренируясь, как он будет показывать пионерам этот жест, когда расскажет, что не надо верить в Бога и ждать милостей от природы.
Вовка боялся церкви, полагая что по ночам из нее выходит страшная Богомать и уволакивает неверующих в могилу, или, как выражался Генка, «во могилу», что было, конечно, страшней. Пашка, напротив, мечтал подобраться к церкви поближе, потому что подозревал, что жадные попы зарыли у ее стен золото. Самого же кладбища, особенно днем, дети не боялись. А если бы даже и боялись, могли ли они не пойти следом за шпионом, петлявшим в проходных дворах?
Чувствуя, что за ним следят, Валерий Николаевич, закрылся на проволочку в чьей-то оградке, опустился на скамейку и предался грустным мыслям. Куковала кукушка, пахло хвоей, и в голову приходили сладостные стихи бывшего графа Толстого:
Среди дубравы
Блестит крестами
Храм пятиглавый
С колоколами.
Неизвестно с чего, на глаза методиста навернулись слезы.
Молюсь и каюсь я
И плачу снова,
И отрекаюсь я
От дела злого.
Но отрекался ли он от «дела злого»? И не была ли часом этим злым делом лысенковская наука? И могло ли сердце «радостно дрожать и таять», если он крался в Дом Божий, яко тать в нощи, если он не раз и не два сидел в собрании нечестивых, и едва не нарек дщерь свою в честь смутьянки Долорес-и-Баррури, а затем не дал ей имя Ольга, как следовало, а назвал Светланой?
Дик меж тем поставил на могилу свой чемоданчик и спрятался за большим кустом. Вовка и Пашка подкрались к нему совсем близко.
«Святый Боже, — беззвучно прошептал Валерий Николаевич, — святый крепкий». Вытер пальцем глаза и, не оглядываясь, побрел по аллее. Дик в шпионском азарте последовал за ним, припадая к земле. Чемоданчик же он так и оставил под кустом. Мигом овладели пионеры шпионским чемоданчиком и стрелой понеслись вон из кладбища.
3. Тайна океанов
Светлана Богоявленская хотела стать воспитателем детского сада и учить детей разумному, доброму и вечному, чему учила когда-то ее саму мама, умершая еще до войны. Чтобы стать воспитательницей, Света училась на дошфаке педагогического института и вела конспекты в четырех больших общих тетрадях, две из которых были посвящены русскому языку и русской литературе, третья — педагогике и психологии, а четвертая самой загадочной науке на свете — диамату-истмату. В ней были законспектированы письма Маркса — Энгельса к таинственным людям: Блоху, Кугельману и Вейдемееру, и сути этих писем Света постичь не могла. И даже отец, методист из госуниверситета, ничем здесь помочь не мог, а говорил только: «Это уж такая наука, голубушка…» — и разводил руками. По его глубокому убеждению, наука эта бралась не пониманием, а исключительно смирением.
Не таков был приятель отца Сергей Флорентович Преображенский, мелкий служащий планового отдела конторы «Масло-жир». Тот написал у Светы в тетрадке:
Как хорошо, что верим лишь в материю,
Что только тень сознание само,
И что об этом было Вейдемееру
Сперва виденье, а потом письмо.
Отец крепко отчитал его за эту выходку, страницу из тетради вырвал своими руками и сжег на свечке. Свечи имелись в доме Богоявленских не в силу какой-то особой религиозности, а потому, что в эпоху разрухи и восстановления хозяйства часто не бывало электричества.
Но Преображенский все равно овладел общей тетрадью и вписал в нее следующие слова:
Как хорошо, что нет в душе тумана,
Души-то нету, в этом вся и соль,
И что была об этом Кугельману
Сперва открытка, позже бандероль.
На этот раз Светлана сама вырвала листик, но сжигать не стала, а сохранила на память в маминой пуговичной коробке, где хранила открытки от подруг и ухажеров.
Симпатичный Дик понравился Свете сразу. Он был странненький, но это ее не останавливало. Не должны быть все люди одинаковыми, люди должны быть разными. Этим они и интересны. Таково было кредо юной Богоявленской.
У Дика были занятия в школе, поэтому он оставил на асфальте тайный знак мелом, по которому Света узнала, что он ждет ее вечером у кинотеатра «Новости дня». Все это сообщалось с помощью танцующих фигурок, и Свете эта игра, как и все почти, что исходило от Дика, нравилась. Не нравилось ей только, что в конце надписей Дик неизменно ставил знак доллара, хорошо известный Светлане по карикатурам в журнале «Крокодил».
Надпись под каштаном перед входом в публичную библиотеку Дик, положим, сделал, и знак доллара в конце поставил, но на сердце у иностранного шпиона было неспокойно. Утром на кладбище он потерял свой шпионский чемоданчик, которым и завладели пионеры, а пионеры, как известно, нередко бывали виноваты в преждевременном провале многих агентов. Об этом Дик Фрай читал еще до войны, когда был простым советским человеком и смотрел фильм «Веселые ребята», когда они с дядей Давидом пели: «Легко на сердце от песни веселой». Сейчас на сердце у Дика было нелегко. Сколько бессонных ночей просидел он перед радиоприемником «Рекорд», вслушиваясь в помехи, щедро поставляемые четырьмя глушилками! Сколько раз он постукивал длинным квартирным ключом по медной проволоке, прикрученной к батарее! А потом он принимал личину советского человека, шел в общеобразовательную школу и пел вместе со всеми: «Купила мама Леше хорошие галоши». Ах, как было бы хорошо быть вместе со всеми, радоваться простым радостям, покупать ситро, слушать концерт по заявкам. Но, увы, надо было надевать пиджак с зашитой в воротник ампулой и закрываться от прохожих черной шляпой. И только любовь к Светлане была мостиком, связывающим его с мирной жизнью, но мостик этот был заминирован самим же Диком. Ах, как было бы славно, если бы зарокотал сейчас в небе биплан и спустился на парашюте новый шпион. С каким удовольствием передал бы ему Дик черную шляпу и пиджак с ампулой! А, впрочем, нет. Разве заменит какой-нибудь желторотый Джон опытного Дика? Разве сможет он напустить мух в газетный стенд? Он провалит первое же задание, выболтает пароль завучу Виктору Семеновичу, забудет свой шпионский чемодан. Дик тяжело вздохнул: ведь и в его собственной работе были просчеты.
Меж тем Вовка, инициатор захвата чемоданчика, испытал неожиданную робость перед чужой вещью: а не будет ли это обыкновенным воровством, если они раскроют чемодан? Но Пашка бестрепетно раскрыл балетку, вынул все содержимое, выказав уважение к фотоаппарату, и стал методично обшаривать подкладку. Под подкладкой шуршало, а белые нитки свидетельствовали о том, что она была распорота, а потом зашита. Вовка зажмурил глаза, а Пашка смело рванул. «План!» — вскрикнул он, ибо и Пашка не был лишен шпионской романтики.
В шпионском азарте мальчики позабыли об осторожности и бросились вверх по Осоавиахимовскому мимо дома «Масло-жир», а значит, и мимо древнего Фрайфельда, у ног которого топтался мохноногий.
При виде белого голубя, Пашка позабыл обо всем остальном и прямо спросил у древнего старика:
— Чей это голубь?
— Чей голубь? — переспросил древнейший из Фрайфельдов. — Ничей. Он летает, где хочет. А чей у вас чемодан? — спросил старик в свою очередь.
— Мы нашли его на кладбище, — ответил, слегка смутившись, Пашка.
— Там уже хоронят чемоданы?
— Прячут, — буркнул Пашка.
— Может быть, это Исаака Авраамовича чемодан, вашего родственника! — неожиданно для себя выпалил Вовка.
— А что там внутри? — спросил Фрайфельд.
— Фотоаппарат, — сказал Пашка.
Он расстегнул чемоданчик и протянул фотоаппарат Фрайфельду.
— Хлам это, а не фотоаппарат, — сказал Фрайфельд. — И что? Отдать его Изе?
— Конечно, отдайте, — сказал Вовка.
— И с чемоданом или так?
— Там в чемодане, — неожиданно сказал Вовка, — есть шпионская карта.
— А почему шпионская? — спросил Фрайфельд, а мохноногий, все это время пасшийся рядом, вспорхнул ему на плечо.
— Потому что она тайно лежала за подкладкой, — возбужденно сказал Вовка, — и на ней есть специальные знаки.
— Тайно? — переспросил Фрайфельд. — Есть два мира: видимый и невидимый. И карта, она из какого мира?
«Миру мир!» — сказал белый голубь.
В это примерно время у Светланы произошла неприятность. День в пединституте ничего плохого не предвещал. По литературе проходили поэмы Лермонтова, а он Светлане очень нравился. Покойной матери больше нравился Пушкин, отцу — Алексей Константинович Толстой и Жуковский, а вот самой Светлане больше всех поэтов нравился именно Лермонтов, особенно его поэма «Демон». Валерий Николаевич тихо против этого демонизма протестовал, но ничего с этим поделать не мог. В институте, правда, выяснилось, что все поэмы Лермонтова — это бунт против крепостников и попов, и написаны они про бедных и богатых. Жених Тамары был богатым: у его отца был высокий дом, зеленый сад, и все это построили ему рабы. Демон же был беден и замышлял бунт против самодержавия. А все красоты стиха и внутренняя борьба Тамары серьезную женщину Варвару Тихоновну, доцента кафедры литературы, не интересовали. И все это было бы еще ничего. Но на марксистско-ленинской философии Светлана раскрыла тетрадку, а там, оказывается, Преображенский написал:
Вот только жаль, что прошлое похерено,
Что в ощущеньях больше не дано,
Что материально нету Вейдемейера,
Хотя к нему имеется письмо.
Комсорг Завадская сразу увидела эти стихи и потребовала объяснений, обратив при этом на них внимание однорукого педагога Предвечного. А этот Предвечный мог бы быть назван тайным доносителем, если бы не замечание старого Фрайфельда о мире видимом и невидимом, озадачившее не только Вовку, но и правдивого автора этой стародавней истории. Впрочем, что было дальше, совершенно неизвестно. Есть только отдельные версии и смутное воспоминание о временах разрухи и восстановления, почти изгладившееся из общественной памяти.
Эпилог
Все это было давно, очень давно, и ничего этого больше нет. «В мире нет ничего, кроме движущейся материи», — говорил однорукий Предвечный. Но нет и Предвечного.
Ведь материально нету Вейдемейера,
Хотя к нему имеется письмо.
Так написал Преображенский, мой дед по матери и племянник профессора, описанного Михаилом Булгаковым. Так повторял он, потому что Предвечный сидел потом в сумасшедшем доме, и письмо к Вейдемейеру ему не помогло.
Несут назад записки с телеграммками.
Тут сесть бы разобраться и прочесть.
Но дверь наружу заперли трехгранкою,
И гаснет свет в палате номер шесть.
Так он писал, веселый Преображенский, сотрудник планового отдела конторы «Масло-жир».
Пашка вырос и дослужился до полковника пожарной службы. Вовка в советское время работал в торговой сети, а где он сейчас, не знаю. Умерла развратная Роза, поменялся состав жильцов. Но долго еще сидел на стуле у парадного древний Фрайфельд, и белый голубь сидел у него на плече. И раскачивался старик. И говорил на неизвестном языке. Я же неизменно здоровался с ним, приподнимая кепку, а он мне давал разные житейские советы: чтить отца и мать своих и некоторые другие.