Жанры и формы коммуникации. Материалы конференции, М., 3-4 декабря 2020. М., РГГУ, 2020, 151 с. С. 13-40.
The article focuses on the cognitive potential of rhetorical amplification – the phenomenon that is usually studied in a communicative sense. We believe that amplification boils down to a binomial combination of words that can be expanded, but also independently form amplification. Such combinations, closely related to grammatical thinking, are widely represented in folklore and verbal formulas of ceremonial eloquence.
In total, we distinguish three types of binomial: a binomial with a collective nouns, boils down to incomplete reduplication («shashlik-mashlik»), a binomial with a multiplicativity, boils down to complete reduplication («blue-blue»), and a polyptoton with a genitive superlative («song of songs» ), and a binomial with a contrast that goes back to antonymic or conversions («buy-sell») and contrast polyptoton.
The first type of binomial is an effective manipulation tool. When deployed in the repetition of several synonyms, it successfully hides the differences between concepts and helps to strengthen emotion while weakening logic. The second binomial type is the least manipulative. While the third one is equally suitable both as a method of persuasion and as a method of manipulation.
Keywords: amplification, binomial, polyptoton, rhetoric, manipulation.
Статья посвящена изучению когнитивных потенций риторической амплификации – явления, которое обычно изучается лишь в коммуникативном плане. Констатируется, что амплификация сводится к биномиальному сочетанию слов, которое может быть развернуто, но может и самостоятельно образовывать амплификацию. Такие сочетания, тесно связанные с грамматическим мышлением, широко представлены в фольклоре и словесных формулах церемониального красноречия.
Всего мы выделяем три вида бинома: бином со значением собирательности, восходящий к неполной редупликации («шашлык-машлык»), бином со значением мультипликативности, восходящий к полной редупликации («синий-синий») и полиптоту с родительным суперлатива («песня песней»), и бином со значением контраста, восходящий к антонимическим или конверсивным парам («купи – продай») и полиптоту контрастного типа.
Первый тип бинома является эффективным инструментом манипуляции. При развертывании его в повтор нескольких синонимов он успешно скрадывает различия между понятиями и способствует усилению эмоции при ослаблении логики. Второй тип бинома наименее манипулятивен. В то время, как в третий равно пригоден и как способ убеждения, и как способ манипуляции.
Ключевые слова: амплификация, парные слова, полиптот, риторика, манипулирование.
Дефиниция
Настоящая статья посвящена когнитивным основам амплификации, довольно обширного, но мало изученного явления, занимающего в риторике промежуточное положение между тропом и фигурой. Амплификация имеет глубокие корни в грамматике и отражает различные представления о множественности. Именно на этом будет сфокусирована настоящая статья.
Амплификация, гр. ауксесис («возвеличение», «преувеличение», «приращение»), в широком смысле слова толкуется как «расширение», что и соответствует этимологии латинского термина amplificatio. Просто и компактно амплификация определена в известном словаре Ричарда Ланэма: Rhetorical device used to expand a simple statement (Lanham, 1968: p. 7). Однако за этим простым определением стоит длинная история трактовки амплификации, ведущая свое начало от софистов и подробно прослеженная в диссертации В. Кеннеди Concepts of amplification in rhetorical theory (Kennedy, 1962). Перипетии этой истории находят продолжение и в сегодняшних трактовках.
Словарное определение амплификации, с которого начиналось знакомство с этим явлением отечественного лингвиста, выглядит следующим образом: амплификация – «фигура речи, состоящая в соположении (накоплении) синонимов с нарастанием экспрессивности, в использовании гиперболических сравнений» (Ахманова, 1966: с. 42). Это определение подчеркивает тот факт, что в амплификации высказывание расширяется за счет избыточности, синонимического дублирования. Таким образом, как можно догадаться, амплификация балансирует на грани плеоназма («отступления от лексической нормы, связанного с синтагматической избыточностью» (Виноградов, 1990: с. 472). Собственно говоря, плеоназм есть неуместное использование амплификации. Скажем, оборот жил в холе и неге можно считать типичной амплификацией. Ср.: «жил в холе».
В приведенном выше определении говорится также об экспрессивности и гиперболичности. И о том, и о другом мы поговорим особо. С риторической точки зрения полезно отметить, что экспрессивность в одних случаях затемняет рациональное содержание речи, в других, напротив, проясняет. Об этом обычно не пишут, и амплификация – хороший повод показать, как это работает в мире риторических средств. Что касается гиперболичности амплификации, то это достаточно самостоятельная тема, к которой проявлял интерес еще Квинтилиан (8.5.28; Quintilian’s… 1906: p. 115). Как бы то ни было, облигаторно амплификация с гиперболизацией не связана, а наша задача рассмотреть разные виды амплификации. Наш эталонный пример «Жить в холе и неге» ничего гиперболического в себе не содержит.
Амплификацией также называется часть ораторской речи, в которой нагнетаются доводы и в которой используются различные виды амплификации (в первом значении). Но это обыкновенный метонимический перенос, и это не должно нас смущать. Важно не то, что термин имеет два значения, одно из которых принадлежит области риторической элокуции, другое – инвенции. Суть в том, что амплификация как риторическое средство обозначает целый класс явлений, занимающих промежуточное положение между тропом и фигурой, о чем было сказано вначале и что придется кратко пояснить, так как приводимые ниже соображения недостаточно внятно артикулированы в современной риторике.
Будучи средством синтагматическим, требующим развертывания, амплификация похожа на словесные фигуры, особенно на повторы. Это часто вносит путаницу не только в формальную классификацию, но и в понимание функциональной природы риторических средств. Рассмотрим два примера. Первый — строки из баллады Высоцкого «Колея»:
И склоняю, как школьник плохой,
Колею — в колее, с колеей…
Второй пример — неприятный, но почтенный и многократно комментированный афоризм «Человек человеку волк», восходящий к комедии Плавта.
В первом случае перед нами так называемая эпимона — настойчивый повтор одного слова, часто в разных формах. По функции это типичная фигура прибавления. Примеры см. в: (Хазагеров, 2009: с. 542-543). Речевая цепь в эпимоне удлинена, но ничего к значению слова «колея» не прибавлено.
Другое дело — полиптот «Человек человеку волк», демонстрирующий внутреннюю драму мира людей. Мы невольно вдумываемся в значение слова «человек» и видим в нем противостояние двух людей. Функционально этот полиптот близок к антитезе и далек от обычных повторов. Место полиптотов в мире амплификаций будет описано ниже, и мы тогда обнаружим, что разные виды полиптота относятся к разным типам амплификации.
В отличие от словесных фигур, где содержание не прирастает, амплификация, подобно тропам, связана именно с приращением содержания, зачастую, правда, незначительным. На сцене, однако, неизменно появляется новый денотат, как в случае с классическими тропами. В метафоре «дева-роза» к образу девы прибавлен образ розы, а в амплификации «Жил в холе и неге» к «холе» прибавляется «нега». Также в рассмотренном полиптоте к концепту «человек» прибавляется концепт отношения между людьми. Тот же концепт мы обнаружим в обнадеживающем полиптоте «Человек человеку друг, товарищ и брат».
Итак, амплификация — это обогащение смысла, сопутствуемое удлинением речевой цепи. В случае использования синонимов и сочинительных отношений наличие удлинения, как и связь с плеоназмом, совершенно очевидно. В случае отношений подчинительных оно менее очевидно, но зато очевидно сходство с тавтологией вроде выражений «зиму зимовать», откуда у нас возникает ощущение избыточности и в полиптоте. Правда, образовать краткий, «нулевой» вариант от полиптота непросто: «человек волк сам себе» (?) Но, как приходилось писать, в риторике не к каждой фигуре можно подобрать «нулевой» вариант. Тавтология же сама по себе интересное явление, к которому, как и к амплиификации можно подойти с содержательной, когнитивной стороны (Остапенко, 2010).
Стремясь показать разные стороны амплификации филолог-классик М.Л. Гаспаров дает следующее определение: «[амплификация] в риторике: усиление довода путем (а) «нагромождения» равнозначных выражений, «укрепления» их гиперболами, градацией и пр., (в) аналогий и контрастов, (г) рассуждений и умозаключений; в поэзии и прозе используется для усиления выразительности речи» (Гаспаров, 2001: с.30). Снова перед нами гиперболы, но появились и контрасты, и нагромождения. Трудно не согласиться с Кеннетом Барком, который говорит об амплификации: “It seems to cover a wide range of meanings, since one can amplify by extension, by intensification, and by dignification» (Burke, 1962: p. 593). Наряду с расширением и усилением он вводит еще и достоинство или возвеличивание.
Ниже мы попытаемся отразить все случаи амплификации, но сгруппируем их по-другому: собирательность, мультипликация и контраст. Эта группировка продиктована грамматическими корнями амплификации.
Амплификация и собирательность
Под собирательностью мы понимаем объединение в одном представлении разнородных предметов, коллекционирование предметов под одним лейблом. Трава – разного роды травы. Трава-мурава – не только травы, но и другие растения вблизи земли. И то и другое – коллекция явлений под общим названием.
К сожалению, приятое в грамматических теориях представление о собирательности не всегда совпадает с тем, о чем мы здесь говорим, так как понимается шире. С широким пониманием собирательности («единства высшего порядка») мы сталкиваемся в авторитетной работе Отто Есперсена «Философия грамматики» (Есперсен, 1958). Здесь важная для нас разнородность предметов встречается только в случаях «связка ключей» и «колода карт». В определении собирательности, данном в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» и суммирующем принятые точки зрения, внутренняя однородность предметов даже констатируется («совокупность однородных предметов»), что сближает собирательные существительные с вещественными, так что автору приходится делать специальную оговорку, что однородность предполагается на уровне сигнификата, а разнородность – на уровне денотата (Виноградов, 1990: с. 473). Но риторику интересует именно денотат, и для нее объединение в одну группу собирательных существительных типа трава и вещественных типа вода абсолютно нерелевантно.
Оба риторических эффекта, связанных с собирательностью, – возможность сообщения высказыванию пейоративной окраски и возможность неустойчивого толкования списка явлений – дает именно неоднородность входящих в коллекцию предметов. Либерастня и гебня не только презрительные обозначения двух групп людей, но выражение того, что обе эти группы не очерчены строго, что открывает большие возможности для манипулирования. Вещественные существительные типа вода или синекдохи типа зверь (единственное родовое: Ахманова, 1966: с. 147), также традиционно толкуемые как собирательность, таких эффектов не дают.
К счастью, сама грамматика предоставляет нам богатый материал собирательности в релевантном для риторики смысле. Этот материал связан с неполной редупликацией, существующей в некоторых языках как грамматический способ или продуктивная словообразовательная модель: шашлык-машлык. Так, еще в 1900 году М. Джафар писал о продуктивном в персидском языке способе образования парных слов путем удвоения основы с заменой первого звука на «м» (Джафар, 1900). Замечательным свойством неполной редупликации как показателя собирательности является грамматический иконизм. Он сигнализирует сразу о двух вещах: о древности этого явления и о наличии экспрессии, проявляющейся в усилении изобразительности. Древность важна для нас, потому что «исконность» соответствующих амплификаций отсылает нас к ранним риторическим жанрам позволяет говорить о риторической архаике, а это в свою очередь ставит вопрос о правомерности обращения к этой архаике в современных риторических жанрах, т.е. вопрос о манипулировании.
Обратимся к примерам, которые А.А. Реформатский приводит в своем знаменитом учебнике (Реформатский, 1967: с. 289): «Особую разновидность повторов представляют собой неполные повторы в тюркских языках, где первая согласная заменяется губной [п], [б] или [м]; такие пары-повторы имеют значение собирательных существительных; например, в казахском языке: жылкы — «лошадь», жылкы-мылкы — «лошади и другой скот» (собирательное «лошадье»); туйе — верблюд, туйе-муйе — «верблюды и прочий скот» (собирательное «верблюдье»); кулак — «кулак» (заимствовано из русского языка), кулак-мулак — «кулачье» (ср. кулактар — «кулаки», множественное число); такие формы могут иметь также добавочный оттенок уничижительного значения («всякий сброд»): в узбекском чой-пой — «чаишко», туркменское китап-митап — «книжонки»; есть такие «чудные» слова со значением «неопределенной совокупности» и в русском: тары-бары, шуры-муры, фигли-мигли, гоголь-моголь, шурум-бурум».
Именно эти неполные редупликации представляют собой модель, по которой строятся парные амплификации, где второй частью является уже полнозначное слово. Такими парами изобилует фольклор: хлеб-соль, чай-сахар (ср.: узбекское «чой-пой»), шелка-бархаты, злато-серебро и т.п. Современные исследователи справедливо объединяют их в один класс с редупликациями (Адрианова, 2008: с. 359) под разнообразными общими именами – двандва, копулятивные сложения, биномы, парные слова.
Термин «бином» распространен в англоязычной литературе и понимается шире, чем описываемое нами явление. Однако уже в 1958 Яков Малкиэль (Malkiel, 1959) ввел важный для нас термин необратимый бином, который окончательно закрепился в 2015 году (Irreversible). Необратимость имеет для нас принципиальное значение: пара «сахар-чай» невозможна не только и не столько из соображений эвфонии, сколько потому, что именно «чай» задает модельную ситуацию, а «сахар» к нему прикладывается. В этом проявляется исконная модель с полнозначным «шашлыком» и семантически размытым «машлыком» на правах прибавки, не существующей отдельно. Именно необратимые биномы способны выражать собирательность. Как всякие конструкции, тяготеющие к идиомам, такие пары значат больше, чем входящие в них слова по отдельности, и это отмечается. Но важно и то, что пары эти асимметричны и именно этим определяется их семантическое богатство. Чем сильней асимметрия, тем ярче проявляется собирательность: ср. «соль-хлеб», «серебро-золото», milk and honey (англ.). Малкиеэль говорил о степенях необратимости. Более того, асимметрия может быть подчеркнута наличием в паре вышедшего из употребления слова, или же пара вообще не функционирует в обычном языке за счет своей архаичности.
Итак, в основе лежит грамматическое значение собирательности (в оговоренном выше смысле слова), т.е. особого типа плюральности, в котором множество представлено как некое разнообразие, как собрание именно разнородных элементов – wine and dine (англ.). Это явление, однако, выходит за пределы собственно грамматики. Уже Малкиэль говорил о полезности рассмотрения его с семантической и даже стилистической точки зрения (Malkiel, 1959: p. 160).
Но это явление также может и должно быть рассмотрено как риторическое: собирательность помогает убеждать и даже манипулировать. Последнее неудивительно, так как фольклорные корни парных амплификаций демонстрируют связь этих риторических средств с церемониальным, или торжественным красноречием, приемы которого не всегда бывают уместны в совещательной и судебной риторике, т.е. в жанрах, требующих обсуждения. В судебной речи не скажешь: «Обвиняемый предложил ему чай-сахар». Напомним, что разделение риторических жанров на три группы: судебные, совещательные и эпидейктические (торжественные), как и особое положение последней группы по отношению к первым двум, восходят к Аристотелю (Аристотель c.24-25 ). Между тем проникновение приемов торжественного красноречия в дискурсивные жанры — известное в мировой практике явление. Достаточно сослаться на показательные процессы тридцатых годов, где обвинительная речь превращалась в проповедь. В такую же идеологическую проповедь превращались научные дискуссии в годы разгрома генетики. А такой феномен, как пропаганда, целиком построен на экспансии эпидейктизма в несвойственные ему сферы, о чем мне не раз случалось писать (Хазагеров, 2020…).
В выражении вроде «шашлык-машлык» нам не важно, что именно входит в «машлык»: выпивка, другие блюда, общая обстановка, дружеские посиделки, возможно, даже флирт. Все это зависит от обстоятельств, как, кстати, и степень пейоративности. Именно это свойство собирательности — возможность «открытого списка» — создает почву для манипулирования.
Собирательность связана с исконным видом манипулирования — манипулированием с повесткой дня, которое во времена Цицерона называлось инсинуацией (этимологически связано с «пазухой»): что-то оратор прячет за пазуху, что-то достает из-за пазухи. То, что для оратора неактуально или даже опасно, прячется, скрывается как якобы несущественное. О нем просто молчат, но, когда молчать нельзя, его прячут за собирательный «машлык». Так возникают, например, «идеалисты всех мастей» и другие выражения собирательности, имеющие неясные очертания. Это могут быть и собирательные существительные, и парные сочетания, и обыкновенные ряды синонимов. «Банда шпионов и убийц» в речи А.Я. Вышинского не подразумевала доказательства того, что обвиняемые были убийцами. Это было просто несущественно. Так же и в те же годы были устроены обороты «шпионы и вредители» или «шпионы и диверсанты». Не было нужды рассуждать о каких-то имевших или не имевших место диверсиях.
Манипулирование с помощью собирательности – это уход от дистинкции и, следовательно, от ответственности. Эту функцию выполняет повтор синонимов, не обязательно, как мы сейчас увидим, парный.
Известный представитель русской формальной школы Лев Якубинский в статье «О снижении высокого стиля у Ленина», опубликованной в 1924, описывает собирательную амплификацию, называя ее лексическим разрядом: «С формальной точки зрения «лексический разряд» есть некоторое «перечисление», но логическое, предметное значение этого перечисления стоит совсем на заднем плане, и это «перечисление» является фактом эмоционального говорения (а следовательно, может быть использовано и как прием эмоционального внушения посредством речи), когда высокое эмоциональное напряжение разрешается мобилизацией ряда подобных членов предложения, при чем эти подобные члены следуют или непосредственно друг за другом, или ряд организован путем применения, например, союза «и»» (Якубинский, 1924: с. 75) .
Вот примеры «лексического разряда» в риторике Ленина, приводимые Якубинским: «великорусская нация тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками и капиталистами«; «хотим….. свободной и независимой«; «царизм не только угнетает,…. но и деморализует, унижает, обесчещивает, проституирует его…»; «вся история капитала есть история насилий и грабежа, крови и грязи«; «такой раб, вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения, есть холуй и хам«.
Все это типичные амплификации, принятые в политической риторике. В них действительно акцент не делается на семантические различия: дело совсем не в том, как связаны объемы понятий «деморализовать», «унижать» и «обесчещивать», дело, напротив, в размывании семантических нюансов. В некоторых случаях это очень близко к манипулированию. Так, в «истории капитала» выделено только негативное: насилие, грабеж, кровь и грязь, причем сам ряд синонимов никоим образом не способствует анализу отрицательных сторон капитала. Он, можно сказать, демобилизует мысль, но мобилизует эмоцию.
В риторике Ленина есть и более серьезные случаи манипулирования, связанные с амплификациями, вырастающими вокруг слова «рабочие». В обороте «рабочие и все трудящиеся» слово «трудящиеся» выступает как прибавка к слову рабочие, можно сказать, «машлык». Ленин вряд ли относил к трудящимся профессоров или врачей. Поэтому он хотел, с одной стороны, продолжить ряд, не ограничивая его рабочими, с другой – оставить себе свободу для маневра, не поясняя, кто еще входит в одну группу с рабочими. Множество «рабочие и все трудящихся» весьма неопределенно. Более того, мы знаем, что и крестьяне не всегда попадали в состав «трудящихся», т.е. не подлежащих революционному насилию граждан. Поэтому формула «рабочие, крестьяне, все трудящиеся» своей спасительной собирательностью освобождает говорящего от ответственности, дает ему известную свободу рук. Ср.: «только рабочие, только трудящиеся крестьяне… составляют Советы [выделено Лениным]». Энергична анафора «только», но при этом непонятно, кто такие «трудящиеся крестьяне», а это существенно для статьи, объясняющей сущность новой власти и написанной с редкой энергией.
Пример Ленина очень показателен, потому что его риторике традиционно приписывается ясность. Однако собирательные амплификации по своей природе служат противоположной цели. Это антидистинкции, враги дефиниции, рационального анализа и ясности. Тем не менее амплификация, как уже отмечалось, мобилизует эмоцию, представляет собой суммирование по эмоциональному признаку. Тем самым амплификация, что важно для понимания природы манипулирования, может способствовать ложной ясности.
Амплификация этого типа способна камуфлировать и логические уловки. Знаменитая фраза из Чехова «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», если ее предложить в качестве довода, вызовет улыбку даже у рассеянного человека, не вдумывающегося в речь. Но если оснастить это выражение амплификацией, логическая уловка окажется спрятанной: «Этого не может быть, потому что это ни в коем разе, ни при каких обстоятельствах, никогда и нигде не может произойти». Выглядит несколько убедительнее. Собирательность так или иначе сопротивляется логическому анализу, требует дополнительных усилий для установления логических связей.
Вообще говоря, собирательная амплификация — это приглашение отказаться от строгого мышления. Поэтому она уместна в поэзии, простительна в торжественном, консолидирующем красноречии, но контрпродуктивна в научном дискурсе или при принятии каких-либо важных решений.
Замечание о парономазии. В заключение этого параграфа хочется сделать одно замечание.
Собирательная амплификация, основанная на неполных редупликациях и включающая неполные редупликации в качестве одной из своих разновидностей, имеет родство с парономазией, т.е. «намеренным сближением слов, имеющих звуковое сходство» (Бельчиков, 1990: с. 368…). Однако мы не можем ни интерпретировать собирательную амплификацию как вид парономазии, ни парономазию как разновидность какой бы то ни было амплификации.
Что касается самих непарных редупликаций типа шашлык-машлык, то здесь мы имеем достаточно изощренный характер иконизма, отличный от обычной игры слов. Напомним, что большинство таких редупликаций образуется с помощью добавления лишь определенных звуков. В громадном большинстве случаев это «м», «б» или «шм». В парономазии же могут быть любые сближения. Так, пример этой фигуры из процитированного словаря Ланэма взят из реплики Фальстафа: “Were is not here apartment that thou art heir apparent…”(Lanham,1968: p. 73). Сближаемые по звучанию слова находятся совсем не в тех отношениях, что «физика-шмизика» (эта пара есть и в английском, и в русском). Кроме того, сближение амплификации с парономазией возможно вообще только при том условии, что под последней понимаются случаи, когда фонетические сближения наталкивают на поиск смысловой близости (Müller, 2001), а так понимают парономазию далеко не все авторы. Даже для Цицерона она просто синоним ассонанса.
Замечание продиктовано тем, что в современном стилистическом дискурсе каламбурам, языковой игре (в современном понимании, см.: Сковородников, 2003: c. 802) уделяется значительно больше внимания, чем это было принято в риторике и чем это релевантно для теории убеждающей речи, в которой цель рассмешить все же следует рассматривать как факультативную. Обращают на себя внимание факты перетолковывания риторических терминов в пользу непритязательного юмора так называемых «приколов»: так, синтаксическая фигура зевгма трактуется сегодня почти исключительно как объединение в качестве однородных членов элементов неоднородных: вышла из комнаты и замуж, а исконное ее значение лишь бегло упоминается(Сковородников, 2003: с. 195-196). Замечу, кстати, что такой юмор почти всегда лишен собственно остроумия (акумен) и не слишком креативен. Понятно, что в статье, где поставлена задача найти глубинные корни амплификации, мы не будем уделять внимания парономазии, несмотря на то, что многие биномы употребляются шутливо, включая даже наш модельный шашлык-машлык. Ленин, однако, вовсе не собирался кого-либо рассмешить, используя собирательные амплификации в программной статье об устройстве советской власти.
Амплификация и мультиплицирование. Редупликации и полиптоты
Не всякая амплификация выражает идею собирательности. Есть амплификации с идеей чистого усиления, мультиплицирования. Некоторые из них похожи на фигуры прибавления – повтор и его виды, но все же отличны от него. Грамматический корень этих явлений – точная редупликация или аугмент, т.е. приращение, иконически демонстрирующее усиление. Участвует в создании такой амплификации и полиптот, точнее два его вида. К первому отнесем архаичный полиптот — родительный суперлатива («песня песней») и смежные явления, ко второму — мало изученный полиптот, порождающий множество («арбуз на арбузе»). Вообще по внешнему оформлению группа мультиплицирующих амплификаций самая пестрая.
Обратимся снова к примерам А.А. Реформатского: «В прилагательных повтор может быть использован для выражения превосходной степени: добрый-добрый, большое-большое – в чистом виде и с префиксацией: добрый-предобрый, большое-пребольшое. Таким же способом образуется превосходная степень и в казахском языке, например: кызыл – «красный» — кызыл-кызыл — «самый красный», жаксы — «хороший» — жаксы-жаксы — «самый хороший», иногда с присоединением губной согласной в начале повтора: aк — «белый» — aк-naк, — «белейший» (Реформатский, 1967: с. 288).
Функционально полная редупликация «синий-синий» ничем не отличается от редупликации с наращением «синий-пресиний». В обоих случаях речь идет об обычной мультипликации смысла без дополнительной идеи собирательности. При этом в обоих случаях использован лингвистический иконизм, о котором Р. Вескот (Wescott, 1971) в специально посвященной этому явлению работе писал, что он проявляет себя даже в таких незначительных наращениях, как показатель множественного числа S в английском языке.
Интересный случай полной редупликации представляет собой недавний мем «ужас-ужас», восходящий к анекдоту. Однако и вне этого мема точные редупликации подобного типа стали употребляться в значении «подлинный, истинный», очевидно, не без влияния английского языка. Так, отдых-отдых означает полноценный отдых, отдых в полном смысле слова, настоящий отдых: «Нет, ну там это отдых-отдых». В таких случаях русский язык традиционно использует форму диафоры: «Отдых так отдых!» То же и с глаголами: казнить так казнить, миловать так миловать.
То же усиление можно выразить с помощью полиптота с родительным падежом: «Всем отдыхам отдых!»; «Отдых из отдыхов». Ср. библейские полиптоты песня песней, суета сует и всяческая суета. В последнем примере, впрочем, можно уловить и оттенок собирательности, которого нет в выражениях отдых так отдых или ужас-ужас. Вообще же родительный суперлатива (царь царей) явление достаточно архаичное и, как пишут, сохранившееся даже в староанглийском языке только благодаря латинской поэзии (Fleming, 2012). В этом можно увидеть одно из свидетельств архаичности амплификации. Правда, в русском языке с его флективностью всем песням песня – явление вполне живое.
Особый случай представляет собой полиптот, выступающий в роли порождающей модели, т.е. задающий структуру множества: волна за волной, ряд в ряд, арбуз на арбузе, слово к слову и т. д.
В определенном отношении он похож на собирательные амплификации. Множество выглядит дискретным, это тоже коллекция, но мы имеем дело с обычной плюральностью, а не собирательной, потому что элементы похожи друг на друга, даже тождественны друг другу. В этом смысле такой полиптот выражает мультипликативность. Однако от чистой мультипликативности его отличает указание на особый элемент – структуру множества (ср. чисто мультипликативный полиптот с так называемым творительным усиления: дурак дураком). Вернем нашим примерам контекст:
Колышется море. Волна за волной
Бегут и шумят торопливо (А. К. Толстой)
Кресло за креслом, ряд в ряд
Эта сталь, железо это
Вваливалось двадцать второго января
В пятиэтажное здание Съезда Советов (В. Маяковский)
Арбуз на арбузе — и трюм нагружен,
Арбузами пристань покрыта (Э. Багрицкий)
Арбузы, волны, кресла, ряды мыслятся одинаковыми, но взаимоотношение предметов внутри множества задается падежной моделью. Так или иначе, но это не просто арбузы или волны. Здесь мы имеем дело с амплификацией – расширением высказывания, однако прирастающий смысл связан не с семантикой нового синонима (ср.: «эта сталь, железо это»), а с идей порядка, в каком располагаются элементы. К сожалению, эти явления не привлекли к себе такого внимания исследователей, как парные слова.
Замечание об аллитерации. Если, заканчивая обзор собирательных амплификаций, мы сделали замечание о парономазии, то в связи с усилительной амплификацией следует сделать замечание об аллитерации. Аллитерация характерна для биномов, особенно в германских языках. Своим суммирующим эффектом она способствует усилению значения. Но это общее свойство аллитерации придавать больший вес сказанному не связано жестко с амплифицированием. Фольклорный Крысолов называется по-английски Pied Piper («пестрый дудочник»), но это название не имеет никакого отношения к амплификации, а просто это звучит внушительнее, чем motley piper. Точно также не является амплификацией и русское название «Сказка о рыбаке и рыбке», хотя это и звучит лучше, чем «Сказка о рыболове и рыбке» (даже при сохранении корневого повтора) или имя «Лиса Алиса», звучащее лучше, чем «Лиса Тамара». Аллитерация сама по себе дает ощущение «истинного» имени, но это делается помимо амплификации и может не быть связано с расширением высказывания и приращением значения. Что же касается полиптотов и полных редупликаций, то аллитерация является простым следствием их грамматической формы.
Амплификация и мультиплицирование. Градация и нагромождение
Обратимся к классификации Квинтилиана, который различал четыре вида амплификации: incrementum (собственно усиление), comparatio (сравнение), rationatio (рассуждение) и congeries (нагромождение) (8.4). Отдавая себе отчет, что эта классификация рассматривает амплификацию скорее как средство инвенции, чем средство элокуции, и так ее интерпретирует такой авторитетный исследователь риторических классификаций, как Генрих Лаусберг (Lausberg, 1960 s. 220), мы все же подробно остановимся на усилении и нагромождении и коротко на сравнении и рассуждении. Для нас амплификация — средство элокуции, но все четыре типа, выделенные Квинитилианом, имеют отношение к мультиплицированию.
В качестве примера incrementum Квинтилиан приводит выдержку из речи Цицерона против Верреса:
«Связать римского гражданина — это проступок, высечь его — это преступление, обречь его на смерть – почти измена, так что же сказать о распятии римского гражданина?»
Речь в данном случае идет, несомненно, о градации, т.е. об усилении признака, лежащего в основе (семантического) «усиления». Этот признак – «проступок». При этом семантика проступка расширяется, однако она расширяется не по принципу «всевозможные проступки» (собирательность, «проступок-моступок», если угодно), когда не важно, что еще входит в проступок, а по принципу «проступок-проступок», когда возникает интенсификация, когда речь идет о подлинно серьезном проступке.
То, что слово «градация» («климакс», «лестница») Квинитилиан при анализе этого предмета не называет, объясняется тем, что под «климаксом» понималось не просто нарастание признака, а ступенчатое расположение элементов по типу анадиплозиса: «порядок –привычка, привычка – характер, характер – судьба». Лаусберг (Lausberg, 1960, s. 315), отражающий в своей работе риторическую традицию, называет градацию распространенным анадиплозисом по схеме: /…Х/Х…Y/Y…Z/. Современные авторы обычно определяют градацию (климакс) как фигуру, в которой элементы расположены с возрастающей значимостью (Corbett, Connors, 1999, p.57). В оксфордском «Словаре литературных терминов используется также термин ауксесис, когда градацию образуют предложения (Baldrick, 2008: p. 31). Как вид амплификации ее, однако, не рассматривают. Ее толкуют как фигуру, вопреки тому, что она явным образом связана с приращением смысла и этим непохожа на простые повторы. Ср.: (Щербаков, 2003: с. 139).
Даже в таких случаях, как припев известной советской песни: «Все выше и выше, и выше //Стремим мы полет наших птиц» перед нами не простой повтор, но градация с усилением исходного признака. Каждый раз за «выше» стоит новый референт. Еще меньше похожи на повтор обычные градации, где их члены выражены разными словами, как в примере Цицерона.
Итак, градацию, которую здесь Квинтилиан называет incrementum, мы уверенно можем отнести к виду амплификации, что делает и сам Квинтилиан.
Вот еще один его пример: «Он не вор, а явный разбойник; не обычный развратник, а разрушитель всякого целомудрия; не лицо виноватое лишь в святотатстве, но открытый враг всему священному и религиозному; не простой убийца, а самый жестокий палач наших соотечественников и союзников».
Явления подобные выше приведенному примеру чаще называют коррекцией – своеобразной двучленной градацией, когда сначала утвержденное отрицается, а затем утверждается то же, но с усилением признака: «Бутылками-с – и пребольшими. – Нет-с, бочками сороковыми». Ср. частую коррекцию с числительными: «десятки, нет сотни тысяч!»
Коррекцию тоже следует отнести к разновидности амплификации (у Лаусберга – это фигура мысли).
То, что Квинтилиан называет сравнением, действительно выражает идею усиления, но здесь заметно обращение к особому общему месту, называемому «вокруг предмета»: «Если бы это случилось с тобой на пиру, среди бесчисленных чаш, кто бы мог сказать, что это не бесчестие? Но ведь это случилось перед собранием римских граждан». Ближе всего это к коррекции, но здесь один казус, актуально находящийся в предмете, сопоставлен с другим казусом, в данном случае условном «если бы это случилось…». Об топосе «вокруг предмета» можно прочесть у М.Л. Гаспарова (Гаспаров, 2000: с. 437). В риторике Цицерона, которая для Квинитилиана была образцом, сопоставление казусов, особенно по принципу «Если это верно для казуса А, то тем более верно для казуса В» было очень характерным. В принципе это можно назвать амплификацией по двум причинам: во-первых, здесь есть усиление, во-вторых, за счет привлечения гипотетического казуса происходит расширение и текста, и смыслового поля. Тут мы видим пример взаимодействия амплификации и общего места. Это отмечал и Лаусберг, сделавший ценное для нас замечание о связи этого и следующего вида с эпидейктическим красноречием.
Амплификация, названная Квинтилианом рассуждением, состоит в том, что «введенное в одном месте дает эффект в другом». По-видимому, это тоже имеет отношение к рассуждениям «вокруг предмета», но мало актуально для нас. Для нас важно, что все эти амплификации работают на усиление признака. Гораздо интересней четвертый тип – аккумуляция, или нагромождение.
Аккумуляция (греческий термин синатройсм — «куча») — это нагромождение само по себе, эмфатизированное нагромождение синонимических выражений. Сегодня его также рассматривают как вид амплификации (Иванов, 2003: с. 23). В интернете можно найти определения, в которых подчеркиваются, что в «кучу» собраны именно разные предметы, которые обычно вместе не называются, но это уводит мысль в сторону, как упомянутое выше понимание зевгмы лишь в виде шутки. В амплификации важен не алогизм, а усиление.
Вообще любое усиление органически связано с нагромождением, раздуванием признака, таковы и градация, и коррекция. Такое раздувание может быть не только семантическим, но и синтаксическим, т.е. приводящим к более интенсивному увеличению речевой цепи, чем в обычной амплификации. В синатройсме важно само количество нагромождаемых элементов. В известном смысле слова это метаамплификация, амплификация, демонстрирующая сама себя собственной нарочитостью. Частным случаем таких нагромождений являлась πύσμα («вопрос»), когда вопросы-обвинения сыпались градом. Именно так выглядит начало знаменитой первой речи Цицерона против Катилины.
«До каких пор, скажи мне, Катилина, будешь злоупотреблять ты нашим терпением? Сколько может продолжаться эта опасная игра с человеком, потерявшим рассудок? Будет ли когда-нибудь предел этой твоей заносчивости?»
В данном случае это вопросы риторические, но это не критично для фигуры πύσμα. Отметим одну любопытную деталь, к которой еще вернемся. В целом логический компонент в градации и других видах усиливающей амплификации более сохранен, чем в амплификации собирательной. В каком-то смысле «нагромождающая» амплификация «честнее», чем собирательная. Если ты вынужден нагромождать обвинения, тебе приходится дифференцировать члены градации, дифференцировать вопросы, которыми ты забрасываешь слушателя, т.е. подбирать доводы, а не надеяться исключительно на эмоциональный напор. В градации дается не только эмоциональное суммирование, но фактическое суммирование. Эмоция в этом случае лишь сопровождает доводы или факты. Катилина долго злоупотребляет терпением, Катилина потерял рассудок, а его терпят, Катилина беспредельно заносчив – все это разные вещи, хотя и одного ряда. Гай Верес действительно схватил, действительно высек, действительно распял римского гражданина. Все эти действия отделимы одно от другого. Это в корне отличается от собирательных характеристик «насилие и грабеж, кровь и грязь» в истории капитала в риторике Ленина.
Амплификация-усиление оставляет меньше простора для манипуляции, чем собирательная амплификация. Так, в градации, а мы относим ее к амплификациям, специально выделяют логическую функцию (Щербаков,2004)
Замечание о гиперболе. Квинтилиан, который, говоря об амплификации упоминает преувеличение, отказывается, однако включать гиперболу в разряд амплификаций и относит гиперболу к тропам. Тропом называют ее и сегодня.
Гипербола в ее исконном значении, отразившимся в этимологии термина («переброска»), означала переход через определенный предел, причем пределы эти были культурно значимыми: нельзя бежать быстрее Ахилла, нельзя быть схожей красотой с Афродитой (пример гиперболы, приводимый Аристотелем). Такие гиперболы сохранились в языке и встречаются в фольклоре: мрачнее тучи, быстрее молнии, чернее ночи, белея снега.
Гипербола, таким образом, есть единственный троп, в котором задан порождающий алгоритм, чем она напоминает порождающий полиптот: указано направление, в котором происходит преувеличении (или преуменьшение — мейозис). Например, о переполненном зале мы говорим: «сидят один на другом» или «яблоку негде упасть». В первом случае мы имеем тот тип полиптота, который мы назвали порождающим, во втором – обычную гиперболу с устойчивым эталоном тесноты.
Такие мультиплицирующие полиптоты, как вор на воре, дурак на дураке обнаруживают явное родство с гиперболой. Любопытен такой фольклорный полиптот, как «дурак на дураке сидит и дураком погоняет». Здесь три падежные формы задают гиперболическую модель абсурдного пространства, где дураки изображаются в виде седока, лошади и кнута.
Но и обычная гипербола как бы задает направление, в котором движется мысль, в связи с чем постоянно встает вопрос об истинности или буквальности гиперболы. Сестра Мириам Джозеф называет гиперболу амплификацией с помощью фигур преувеличения, отмечая, что ее цель – выйти за пределы истины. (Sister Miriam, 1962: pp. 330-331.). С этим трудно не согласиться. Образно говоря, гипербола – маяк за пределами истины. Отсюда и выдуманная Дональдом Трампом «правдивая гипербола» (truthful hyperbole). Гипербола не истина, но мы движемся в сторону маяка, а если и не движемся, то можем им полюбоваться. В этом, кстати, заключается вся программа популистской риторики.
Как только мы приближаемся к тропам – а гиперболу многие относят к тропам — оживает спор о том, являются ли они для риторики лишь украшением речи или когнитивным инструментом. С утверждения о том, что лишь когнитивная лингвистика рассматривает тропы как инструменты мышления, начинается программная статья Джорджа Лакоффа и Марка Джонсона (Lakoff, Johnson 1980). Применительно к гиперболе выдвигается такое же обвинение: она лишь разукрашивает идею (Pollio, 1984). С этой точкой зрения не соглашается Laura Cano Mora, для которой, как и для нас, гипербола является как коммуникативным, так и когнитивным инструментом (Cano Mora, 2009). Странно, если бы было иначе: риторике свойственен инструментальный подход к феноменам языка в большей степени, чем самой когнитивной науке, для которой скорее характерно представление о диктате языка.
Мы видели на примере собирательных амплификаций, как происходит воздействие на сферу когниции с помощью обычного повтора синонимов. Полиптоты типа волна за волной явно имеют отношение к понятийной картине, а не просто украшают слово «волны». Так же точно действует и гипербола, выходя за пределы истины не в произвольном, а в определенном направлении. Все эти я тебя три часа жду, они всегда садятся за километр друг от друга представляют собой движение по оси времени или пространственной оси. Позволим себе мягкий укор тем, кто слишком буквально воспринял культ метафоры как одинокого и преувеличенно сильного концептуализатора действительности и социального гида. В работах этой школы амплификации вообще не рассматриваются.
Как видим, мультиплицирующие амплификации представляют собой достаточно богатые явления.
Амплификации контраста
Мы начали предыдущие параграфы с анализа словесных пар, из которых вырастают соответствующие фигуры. Среди словесных пар есть и те, что содержат антонимы или конверсивы, а также те, что содержат разные падежные формы. Последний случай мы рассматривали поскольку речь шла о порождении множеств, но конструкции из двух падежей одного слова могут выражать также значения сопоставления — противопоставления. Из этих пар вырастают два вида амплификации – антитезы и полиптоты. Все они выражают отношения контраста, но могут дополнительно выражать отношения собирательности или мультиплицирования, сближаясь в этих случаях с теми типами амплификаций, которые мы рассмотрели выше.
Веришь – не веришь, чет-нечет, плюсы и минусы – все это антонимы, и все такие пары представляют собой ядро антитезы с разными логическими отношениями: Ты мне веришь или не веришь? В этом есть свои плюсы и минусы. Члены антитезы вообще могут быть связаны разными логическими отношениями – конъюнкцией и дизъюнкцией, что может быть осложнено отрицанием. Это разнообразие логических отношений отражено, хотя и не вполне последовательно в современной классификации антитез, принятой в русистике (Введенская и др., 1966) Согласно этой классификации, различаются акротезы («день, а не ночь»), амфитезы («и день, и ночь»), и диатезы («не день, не ночь»; имеется виду нечто среднее). Строго говоря, диатезу следовало бы рассмотреть как разновидность амфитезы, но принципиального значения это не имеет.
Дочки-матери, купи-продай, взял-отдал — это конверсивы. Многие из них обозначат игры или сферы деятельности. Так, сегодня мы целую сферу ритейлинга обозначаем как «купи-продай». Пренебрежительная коннотация, выражающая недоверие или непонимание рыночных отношений, делает последнее выражение похожим на случай «шашлык-машлык». Ср.: «всякое там купи- продай». Появляется элемент собирательности. Дочки-матери – это нечто на тему дочек и матерей, купи-продай – это нечто о купле и продаже. Это сближает такие пары с парами типа винтики-шпунтики – множество мелких деталей. Однако в обоих случаях (купи-продай и дочки-матери) наличие контраста выделяет полюса, определяющие данные явления, что в корне отлично от винтиков-шпунтиков. Последняя пара выражает чистую собирательность. Таким образом, собирательность может сочетаться с контрастом, и конверсия здесь выступает в роли катализатора, эмфатизирующего собирательность.
Антитезу часто называют фигурой, но она отличается от фигуры тем, что неизбежно вносит смысловое приращение. В то же время ее синтагматическая природа отличает ее и от тропа. Работать «денно и нощно» означает работать постоянно, здесь явно присутствует элемент нагнетания. Вообще плеонастический, избыточный элемент в антитезе обусловлен тем, что называние уже одного полюса предполагает существование другого, а он тем не менее называется. Все это говорит о том, что мы смело можем рассматривать антитезу как разновидность амплификации.
К амплификации контраста функционально близок полиптот, который, как мы уже имели возможность убедиться, имеет разновидности, тяготеющие, то к собирательной, то к мультиплицирующей амплификациям, то к фигурам прибавления.
Нас будет интересовать полиптот-антитеза, в котором преобладает чистый контраст и полиптот-сопоставление, близкий в иных случаях к мультиплицирующему полиптоту.
Когда контраст проявляется в чистом виде, мы имеем антитезу в пределах одной лексемы.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом.
Лексема одна, а денотаты или, лучше сказать, референты не только различны, но и противопоставлены друг другу: владыка и раб.
К этому виду полиптота относится и диафора, когда противопоставление производится внутри одной и той же падежной формы: Есть компромиссы и компромиссы. Ср. рассмотренные выше мультиплицирующие диафоры типа отдых так отдых.
Второй тип полиптота часто встречается в пословицах, так как фиксирует некоторые обобщенные отношения, некоторую расстановку сил. Референты разные и здесь, но противопоставление выражено слабо, а подчеркивается скорее сопоставление:
Рыбак рыбака видит издалека;
Ворон ворону глаз не выклюет.
Контраст здесь имеет известный оттенок мультипликативности: становится понятно, что рыбаков на свете много и все они узнают друг друга. Однако фольклорные обобщения могут демонстрировать и внутреннее противоречие:
Вор у вора дубинку украл.
К контрастным амплификациям относится и хиазм, точнее тот его вид, который называется антиметаболой, т.е. хиазм типа мы едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть. Здесь мы имеем не простую зеркальную перестановку слов, но перестановку с зеркальным изменением грамматических ролей. Этот хиазм можно трактовать как разновидность антитезы. В антиметаболе легко увидеть смысловое приращение по типу контраста.
Простая же перестановка слов в зеркальном порядке («весна пришла, пришла весна») мало чем функционально отлична от фигур повтора и представляет собой гибрид анадиплозиса и кольца.
Замечание о регрессии (эпанодосе). В связи с амплификацией контраста следует сделать замечание о построении речи, именуемом регрессией, или эпанодо(со)м и относимом некоторыми авторами к виду амплификации – так называемой гипонимической амплификацией (Ширина, 1987).
Выше в связи с классификацией Квинтилиана упоминались «рассуждение» и «сравнение» как виды амплификации. В обоих приводимых Квинтилианом случаях в основе лежал топос. Один из самых известных и часто применяемых топосов — топос «род и вид». Его применение, в самом деле, ведет к заметному расширению речи. Я уже писал о злоупотреблении этим топосом в научном дискурсе (Хазагеров, 2010), где содержательно немотивированное членение рода на вид ведет к увеличению объема научной работы и усиливает «научность» демонстрацией невостребованной в данном случае скрупулезности. Полагаю, что эта стратегия хорошо знакома читателю. Но читателю также знакомы и тысячи случаев уместного использования топоса «род и вид» в научной речи, где он структурирует текст и способствует экспликации логических связей. Перед нами не конкретная риторическая фигура, а стратегия развертывания речи.
Одним из самых распространенных приемов использования этой стратегии является регрессия. Г. Лаусберг называет ее фигурой (Lausberg, 1950: s.393…). По Квинтилиану, это повтор, когда вновь возвращаются к лицам или вещам, названным заранее и теперь говорят о них подробнее (9, 3, 36. p. 195): Ифит и Пелий пришли. Ифит медлительный из-за лет, Пелий хромой из-за раны Улисса. Близок к этому просоподосис, проиллюстрированный в античном источнике таким примером: Мы не такие, как ты: мы честно с тобой, ты – лукаво; ты и даешь и берешь: даешь слово, берешь наши средства (Стихи, 1982: c. 438). Как видим, внутри одной регрессии может быть заключена другая.
Регрессия, помимо всего прочего, мобилизует внимание аудитории и очень выигрышна при чтении лекций: «Есть три вида амплификаций, первый — …, второй -…, третий — …». Но есть ли смысл включать такие явления в группу амплификаций? Если амплификация – это стиль или речевая стратегия (см. ниже «перибола»), вроде брахилогии (краткой речи), лептологии (затемненной речи), гонгоризма (вычурной речи) и т. п, то – да, следует включать. Если же амплификацию мы помещаем между фигурами и тропами, то, по-видимому, нет. Разумеется, регрессия – это не сама стратегия, это синтаксическая схема реализации стратегии. Но в этом случае ее можно рассматривать как вид повтора, что и делал Марк Фабий Квинтилиан. Принципиальным является вопрос, отталкиваемся ли мы в понимании амплификации от стратегии, топоса, от композиции или от родства с тропами и фигурами. В данной статье, где мы пытаемся проследить грамматические корни амплификации и рассматриваем парные слова, выбор сделан в пользу третьего. Вот почему и регрессия, и тем более конкатенация, которая сама есть стратегия, находятся за пределами наших интересов в отличие, скажем, от позиции авторов словаря «Культура русской речи», где амплификация рассматривается в разных значениях в том числе и близких древней периболе.
Архаичность амплификации и роль экспрессивности в прояснении и затемнении предмета речи
Сразу оговорюсь, что под экспрессивностью я пониманию усиление изобразительности и выразительности речи. Это понимание в отечественной лингвистике восходит к работе Галкиной-Федорук (Галкина-Федорук, 1958), отличавшей экспрессивность от эмоциональности и оценочности. Его придерживалась школа экспрессивной стилистики (Скребнев и др., 1992) а затем и школа риторики Т.Г. Хазагерова, к которой я принадлежу.
Другое понимание, связывающее экспрессивность с субъективностью (Гридин, 1990 с. 591; Телия, 1998: с. 637-638), сразу же обесценивает всю теорию риторических средств, лишая ее почвы — теории мотивированных знаков. Например, экспрессивность звукоподражательных слов вроде «мяу-мяу», а с ними и всего явления звукописи, не связанная с субъективностью, сразу же окажется необъяснимой, либо этим феноменам надо будет отказать в экспрессивности. В этом отношении крайне трудно будет оценить фольклорные жанры, всевозможные присказки, а также рекламные слоганы. Все они изобразительны (наглядны) и выразительны (привлекают к себе внимание), но в каком смысле они субъективны? В том, что адресант речи является субъектом? Автор презентации какого-либо проекта, будь то в бизнесе или в науке, используют инфографику, иконки, чтобы быть более убедительным, но это имеет мало общего с выражением субъективного начала, как это бывает, скажем, в живописи. Ср. определение экспрессии в Википедии как «яркого проявления чувств, настроений, мыслей. В широком смысле [экспрессия] — повышенная выразительность произведения искусства, достигаемая всей совокупностью художественных средств и зависящая от манеры исполнения и характера работы художника; в узком — проявление темперамента художника в его творческом почерке, в фактуре мазка, в рисунке, в цветовом и композиционном решениях произведения живописи, скульптуры». Вот почему для изучения риторических средств экспрессивность лучше не связывать с оценочностью и эмоциональностью, что не значит, конечно, что такой подход, к тому же чрезвычайно распространенный, не имеет права на существование.
Итак, для нас экспрессивность – это усиление изобразительности и выразительности речи, достигаемое, в частности, тропами, фигурами и амплификациями. Такая экспрессивность хороша и для риторики, чуждой манипулированию, так как проясняет сказанное, но хороша она и для самого манипулирования, так как может камуфлировать логическое содержание речи. Ср. у В.П. Москвина «Фигуры ясной и нарочито неясной речи» (Москвин, 2016: с. 66)
Обратимся к классическому тропу — метафоре. Метафора всегда и везде усиливает изобразительность и этим может увеличить ясность речи, за что ее любил Аристотель: «Метафора в высокой степени обладает ясностью, приятностью и прелестью новизны» (Аристотель, 1978: с. 130). Максимальной ясностью обладает метафора-антаподозис, как, например, «дубина народной войны» у Толстого, где метафору сопровождает комментарий-расшифровка, или метафора-модель в научной речи, например, атом как планетарная система. Изобразительность этих метафор способствует открытому, «честному» выражению логического содержания. Так же бывает и в поэзии. «Телега жизни» Пушкина – лирическое стихотворение. И в этом смысле оно «субъективно», но сквозная метафора делает мысль Пушкина необыкновенно ясной.
Однако в иных случаях поэтическая метафора-символ может и затемнять внутреннее содержание яркой картинкой или «прелестью новизны»: «радуги и мосты, ведущие к сверхчеловеку», «человек исчезнет, как след лица на песке». Такие картинки любят философы и политические агитаторы. Таким образом, метафора – а это один из самых рациональных тропов – может и затемнять содержание сказанного. Каждый троп может быть рассмотрен в плане своих потенций: усиливать логику речи или прятать ее.
Обратимся к фигурам прибавления. Известно, что анадиплозис эксплицирует внутреннюю логику речи, подчеркивая причинно-следственные связи, например: «Это увеличит покупательную способность населения, а покупательная способность запустит экономику». Цепочки анадиплозисов обнажают всю подоплеку причин и следствий.
С другой стороны, фигуры прибавления, такие, как омойотелевтон, способны убаюкать внимание слушателя и скрыть от него манипулирование, таковы «Горгианские фигуры» самого софиста Горгия в речи о Елене. Они хороший фон для подмены тезиса. Так что и фигуры могут быть использованы двояко, и одни их типы тяготеют к одному полюсу, другие – к другому.
А как обстоит дело с амплификацией? В классической риторике, отмечает В. Кеннеди (Kennedy, 1962: p. 70), концепты амплификации лежат между ауксесиом («увеличение», «возвеличивание») и периболой (περιβολή – словесная форма, стиль). Ауксесис – усиление интенсификации, заострение внимания слушателя на существенном, он, таким образом, проясняет содержание. Перибола же игнорирует важность темы. Возможно, здесь мы имеем дело с первой попыткой разобраться в явлении амплификации с точки зрения ее содержательности. Здесь же намечались разграничение амплификации как фигуры в широком смысле слова (ауксесиса) и амплификацией как стратегии (периболы). Последнего момента мы касались в замечании о регрессии.
Мы выделили три вида амплификации. Амплификация, связанная с собирательностью, затемняет логический смысл, что было показано выше. Разумеется, это может быть как оправданным, так и не оправданным. Мультиплицирующая амплификация, куда входит и градация, напротив, связана с актуализацией существенного. Амплификация контраста занимает в этом отношении промежуточную позицию, так как имеет черты и собирательной (антитезы с конверсивами), и мультиплицирующей (полиптоты – порождающие множество) амплификацией.
В целом, однако, надо признать следующее. Амплификация с ее своеобразной когнитивной подкладкой широко присутствует в фольклоре и самых древних формах красноречия, что позволяет говорить о ней, как о носителе архаичных и архетипических начал в мире убеждающих речей.
Амплификация встречается в самых древних текстах: в Священном писании, в заговорах, обрядах, в пословицах. Амплификациями богат детский фольклор и вообще детская речь. Дошкольники не прибегают к анафорам и эпифорам, но стоит приблизиться к месту детских игр, и можно услышать множество амплификаций. Амплификация живет в торжественных формулах, клятвах, церемониальных словах.
В Древней Греции амплификация расцветает в эпидейктическом красноречии Горгия (483-прибилизитлеьно 376 до н.э.), буквально наполненном амплификациями, что резко контрастирует с судебным красноречием, например, с речами Лисия (445-380), в которых мы найдем немного амплификаций. В самой античной риторике амплификация ассоциировалась именно с торжественным красноречием (Kennedy, 1962: p. 83). В латинском мире амплификация ассоциировалась с азианством, противоположном строгому аттицизму. Часто вспоминают, что Цицерон называл амплификацию триумфом риторики. Но в самом этом слове звучит отсылка к эпидейктическому красноречию. В русском торжественном красноречии амплификация мощно заявляет о себе уже в одиннадцатом веке, где применительно к таким текстам, как «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона (Илариона), можно говорить о целом амплифицирующем развертывании текста: когда содержание речи прирастает медленно, но неуклонно, что создает непередаваемое ощущение «стояния в слове». В «Слове о полку Игореве» мы находим парные амплификации. Позже амплификация сопутствует стилю плетения словес. Вообще меньше всего хотелось бы, чтобы об амплификации создалось впечатление, как о чем-то отсталом и некрасивом. Но амплификация хороша на своем месте. Ее подлинное место в торжественных консолидирующих речах.
По мере развития других видов риторики, требующих полемики и рациональных усилий, по мере развития художественной литературы появлялись другие, более молодые средства и стили. На их фоне амплификация выглядит архаичной.
Функционально амплификации противоположны дистикциям и противоречат таким качествам речи, как краткость (явно) и как ясность (менее очевидным образом). Из четырех стилей, названных Деметрием Фалернским (Деметрий, 1978), амплификации соответствует стиль пышный – мегалопрепейя. Это родина амплификаций. Изящный стиль приемлет далеко не все виды амплификации. Пушкин называл достоинством прозы точность и краткость. В таком стиле выживают лишь амплификации контраста – да и они встречаются не часто. В русской литературе меньше всего склонны к использованию амплификации Пушкин и Чехов.
Но в двадцатом веке амплификация возвращается в публицистику и даже литературу, когда идея чувства меры и изящества вытесняется потребностями массового общества. Агитация, пропаганда и реклама нуждаются в амплификации именно благодаря ее архаичности и архетипичности. В настоящее время она резонирует с обилием информации и беззащитностью пользователя перед эклектикой. Ослабление рационального начала, заигрывание с архаикой было и остается благодатной почвой для использования амплификации.
Архаичность амплификаций подпитывается грамматикой – парными словами, различными видами редупликаций. Амплификация наиболее исконное, наиболее укорененное в глубинах сознания риторическое средство.
Вывод
Ядро явлений, которое сегодня называют амплификацией, восходит к биномам, выражающим разные типы множества: собирательное (шашлык-машлык), мультиплицирующее (арбуз на арбузе) и контрастное (купи – продай).
К первому типу относится повтор синонимов, ко второму – градация, коррекция, синатройсм и один вид полиптота. Близка к нему гипербола. К третьему типу относятся – антитеза, хиазм и другой вид полиптота.
Полиптот при ближайшем рассмотрении оказывается явлением полифункциональным. Один из его типов относится не к амплификациям, а к фигурам, а два другие входят в амплификации разных групп.
Другие явления, иногда относимые к амплификации (регрессия, парономазия, конкатенация и т. п.) имеют иную, нежели амплификация, природу. При желании в отношении этих средств можно вернуться к древнему термину – перибола, хотя регрессию логичнее рассматривать как фигуру.
Уходящая корнями в грамматическое мышление, тесно связанная с фольклором и ранними жанрами риторики, выросшая из церемониального красноречия, амплификация является одним из средств манипулирования сознанием. Однако не все виды амплификации служат манипулятивным целям. Наименее эта функция характерна для мультиплицирующей амплификации, в частности для градации. Способ усиления экспрессии, присущий градации, работает на прояснение смысла, расстановку акцентов. Контрастная амплификация, особенно чистая антитеза, основанная на антонимии, также может работать как вполне корректный прием убеждения. Однако другие виды контрастной амплификации проявляют себя как манипулятивные средства. Но особенно близка к манипуляции собирательная амплификация, использующая повтор синонимов с камуфлированным отношением между объемами их значения.
Литература
Lanham R. A. Handlist of Rhetorical Terms. Berkley and Los-Angels. 1968.
Kennedy, Verne R. Concepts of amplification in rhetorical theory Louisiana State University and Agricultural & Mechanical College. 1962.
Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. М., «Советская энциклопедия». 1966.
Виноградов С. И. Плеоназм 2 // Культура русской речи. Энциклопедический словарь-справочник. М., «Флинта», «Наука». 2003.
Quintilian’s institutes of oratory or education of an orator. L. George Bell and Sons. 1909.
Хазагеров Г. Г. Риторический словарь. «Флинта», «Наука». М., 2009.
Остапенко Т. С. Когнитивно-стратегический потенциал тавтологии. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. 2010 https://www.dissercat.com/content/kognitivno-strategicheskii-potentsial-tavtologii
Гаспаров М. Л. Амплификация // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., Интелвак, 2001.
Burke, Kenneth A Grammar of Motives and A Rhetorics of motives. Cleveland: World Publication Company, 1962.
Есперсен О. Философия грамматики. М., изд-во иностранной литературы. 1958.
Виноградов В. А. Собирательности категория // Лингвистический энциклопедический словарь. М., «Советская энциклопедия». 1990. С. 472-473.
Джафар М. Об искусственном образовании парных слов (Reimworter) // Янгук Н.Я. (ред.) Юбилейный сборник в честь В.Ф. Миллера, изданный его друзьями и почитателями. М., 1900.
Реформатский А. А. Введение в языковедение. М., «Просвещение», 1967.
Адрианова Д. В. Парные сочетания в славянских языках //Межкультурная коммуникация 2009. https://cyberleninka.ru/article/n/parnye-slovosochetaniya-v-slavyanskih-yazykah-kak-potentsialnyy-material-leksikografirovaniya
Malkiel, Yakov (1959) Studies in irreversible binomials //Lingua 8: 113-160 http://languagelog.ldc.upenn.edu/myl/Malkiel1959.pdf
Irreversible binomial https://en.wikipedia.org/wiki/Irreversible_binomial
Аристотель Риторика //Античные риторики. Изд-во МГУ,1978.
Хазагеров Г. Г. Троянский конь эпидейктического красноречия: к теории пропаганды //Коммуникативные исследования. 2020, т. 7. № 23. С. 515-530.
Якубинский Л. П. (1924) Основные стилевые тенденции в речи Ленина. //ЛЕФ, № 1. С. 71—80
Бельчиков Ю. А. Парономазия // Лингвистический энциклопедический словарь. М., «Советская энциклопедия». 1990. 368.
Müller, Wolfgang G. Iconicity and Rhetoric //The Motivated Sign: Iconicity in Language and Literature 2. John Benjamins Publishing, Jan 1, 2001. P.305-319.
Сковородников А. П. Языковая игра // Культура русской речи. Энциклопедический словарь-справочник. М., «Флинта», «Наука». 2003. 796-803.
Сковородников А. П. Зевгма // Культура русской речи. Энциклопедический словарь-справочник. М., «Флинта», «Наука». 2003. С. 199-200.
Wescott, Roger W. Linguistic iconism //Language. Vol.47.№ 2.June 1971. pp. 416-428.
Fleming, Damian (2012). «Rex regum et cyninga cyning: ‘Speaking Hebrew’ in Cynewulf’s Elene». In Michael Fox; Manish Sharma (eds.). Old English Literature and the Old Testament. Toronto: U of Toronto P. pp. 229–52.
Lausberg Heinrich Handbuch der Literarischen Rhetorik. Eine Drundlage der Literaturwissenchaft. 1960.Max Hueber Verlag München
Corbett, Edward P. J. and Connors, Robert J. 1999. Style and Statement. Oxford University Press. New York. Oxford.
Baldrick, Chris. 2008. Oxford Dictionary of Literary Terms. Oxford University Press. New York
Щербаков А. В. Градация // Культура русской речи. Энциклопедический словарь-справочник. М., «Флинта», «Наука». 2003. С.139-140.
Гаспаров М. Л. Античная риторика как система// Михаил Гаспаров Об античной поэзии Спб. «Азбука». 2000. С. 424-512.
Иванов Л. Ю. Аккумуляция // Культура русской речи. Энциклопедический словарь-справочник. М., «Флинта», «Наука». 2003. С.23-25
Щербаков А. В. Градация как стилистическое явление современного русского литературного языка. Диссертация … канд. филол. наук 2004. //https://www.dissercat.com/content/gradatsiya-kak-stilisticheskoe-yavlenie-sovremennogo-russkogo-literaturnogo-yazyka
Sister Miriam Joseph Rhetoric in Shakespeare’s Time (NY Harcourt, Brace, and World, Inc., 1962
Lakoff, G. and Johnson, M. (1980). Metaphors We Live By . Chicago and London: The University of Chicago Press
Pollio H. R. et al. (1984) «Figurative Language and cognitive psychology». Language and Linguistic Process, 5: 141-167.
Cano Mora, L.(2009). All or Nothing: A Semantic Analysis of Hyperbole in Papers from the Fourteenth Annual Meeting of the Atlantic Provinces Linguistic Association. St John’s Memorial: University of Newfoundland.
Введенская Л. А. Стилистические фигуры, основанные на антонимах. — «Краткие очерки по русскому языку». Вып. 2, Курск, 1966
Ширина Л. С. Амплификация в системе экспрессивных средств //Проблемы экспрессивной стилистики. Ростов-на-Дону, 1987).
Хазагеров Г. Г. Обессмысливание научного дискурса как объективный процесс // Социологический журнал, № 2, 2010.
Стихи о фигурах красноречия // Поздняя латинская поэзия. «Художественная литература». М., 1982. с.432-442.
Галкина-Федорук Е. М. Об экспрессивности и эмоциональности в языке.// Статьи по языкознанию, М., 1958.
Скребнев Ю. М. Возникновение и становление языковой экспрессии // Проблемы экспрессивной стилистики. Вып.2. Ростов-на-Дону, 1992/Отв.ред. Т.Г. Хазагеров.
Гридин В. Н. Экспрессивность // Лингвистический энциклопедический словарь. «Советская энциклопедия». М., 1990.
Телия В. И. Экспрессивность // Русский язык. Энциклопедия. М., «Советская энциклопедия»1998. с. 637-638.
Экспрессия // https://ru.wikipedia.org/wiki/экспрессия
Москвин В.П. Теоретические основы стилистики. «Флинта», «Наука». М., 2016.
Деметрий О стиле //Античные риторики. Изд-во МГУ, 1978.