Роскошный пролог
Это было в те времена, когда пломбир стоил 19 копеек, когда всюду стояли автоматы с газированной водой, когда женщины изготовляли из какао и печенья шоколадную колбасу и приносили ее на работу, это были времена больших застолий, времена, когда мужчины мирно курили на площадках многочисленных НИИ, обсуждая советский спорт и проходящих мимо сотрудниц, это были времена веселых телефонов-автоматов и табачных киосков с цветными стеклышками, расписанных под русскую табакерку, времена, по которым ностальгируют рожденные в СССР, чей адрес не дом и не улица.
Блестели стекла проезжающих по солнечной улице Ленина салатовых «Волг» и белых «Жигулей», деревья и пятиэтажки отражались в зеркальных очках, автоматы с готовностью выбрасывали в стакан порцию газированной воды, а Коля Кулаков нес, держа перед собой на вытянутых руках, трехлитровый баллон с мутной жидкостью, ошибочно принимаемой прохожими за чайный гриб.
Это было летом, летом
На асфальте разогретом…
Генезис
И вот в эти-то блаженные времена не какому-нибудь там профессору Преображенскому, а оболтусу-заочнику пришла в голову светлая идея создать искусственного человека — Гомункула. Сначала он будет маленький и красненький, как Знак качества, с растопыренными ручками и ножками, а потом он вырастет и станет невиданным доселе Новым Человеком — гармонической личностью.
Идеей, в общем-то, было пропитано само время, а Коля Кулаков был с временем на «ты», так как воспитан был на отрывных календарях и читал, благодарно принимая, практически все, что было в них написано, не пренебрегая и картонкой, на которую они крепились. В его случае на такой картонке была изображена скульптура Агесандра, Полидора и Афинодора, изображающая удушение змеями Лаокоона и его сыновей.
Нет спора: сведения в отрывном календаре излагались разнородные и вот именно отрывочные, но излагались они лапидарно и мажорно, так что вполне годились для того, чтобы сложить из них праздничную мозаику, сейчас бы мы сказали «паззл», а в старину – «вертоград многоцветный». Ученые называют это «картиной мира».
А вот книг Кулаков никогда не читал, хотя никогда их и не портил, а в школьные годы даже аккуратно переплетал в пеструю миллиметровую бумагу и на обложке подписывал название. Книги он ставил на изготовленную с помощью лобзика фанерную полочку как раз под отрывным календарем. Их было немного: «Земля и небо», «Знаменитые римляне», «По путям развития жизни» и «Развивающие игры».
В школе ровесники называли Колю «притрушенным», а учителя — «заторможенным», но были два исключения: Шток и Штайн.
Шток был немцем, и это поражало Кулакова, потому что он не ездил на мотоцикле, не носил каску и не говорил «хенде хох!». Говорил Фридрих Генрихович по-русски, преподавал мичуринскую биологию и любил пофилософствовать на тему о том, что жизнь — это борьба и что теория суха, а древо жизни пышно зеленеет.
Сам Шток был человеком, испытавшим на себе изрядное количество борьбы, в которую вступали с ним два выдающихся штюрмера эпохи бурь, натисков, бомбежек, лагерей и доносов. Понимание того, что перед ним умственно неполноценный хорошист, оставшийся взрослым ребенком, не отталкивало его от Кулакова, а только усиливало симпатию к нему. «Кто сейчас нормален?! — восклицал Шток про себя. — А этот мухи не обидит». Последнее было сущей правдой. Кулаков был исключительно жалостлив. Он не убивал даже тараканов, а выносил их из комнаты на картонке. Когда же на его глазах автобус задавил воробья, он плакал целый вечер, растравляя себе душу мыслями о безгрешности воробья и о его несбывшихся надеждах на маленькое счастье. Кто мог тогда знать, что существо, вызревавшее в упомянутом выше трехлитровом баллоне, не унаследует этих милых черт и в далеких двухтысячных будет гордиться полным отсутствием эмпатии!
Пионервожатая Штайн была густой брюнеткой, которую за сходство с учебным портретом Карла Маркса и малый рост прозвали Карлой. Сходство выражалось главным образом в прическе, усах и бакенбардах, бороды не было. Штайн, как и Шток, симпатизировала недотепе Кулакову, ибо находила в нем доверчивого слушателя.
Однажды Шток рассказал Коле Кулакову об открытой Лепешинской жизненной жидкости, из которой самозарождалась жизнь. Эта теория, казалось, вполне согласовывалась с «древом жизни» и поддерживалась словом «заводиться». Ведь завелись же в коммунальной кухне тараканы, сложные организмы с усами, и доросли до изрядной величины. Теория самозарождения поразила Кулакова, и он замыслил раздобыть жизненную жидкость, чтобы вырастить из нее Нового Человека и воспитать его под сенью отрывного календаря. Он предполагал, что в новом человеке все будет прекрасно: лицо, и одежда, и мысли, как писал Антон Павлович Чехов в том же календаре.
В свои планы Коля посвятил Карлу, но та с порога эти планы отмела, так как опасалась, что Кулаков придет к мысли о добыче жизненной жидкости с помощью технологии, известной под именем детского порока. Поэтому она постаралась направить мысли юного пионера не на изготовление Нового Человека, а непосредственно на его воспитание. При этом она настоятельно советовала учесть, что жизнь — это борьба, которую следует вести сначала на первой, потом на второй и на третьей ступенях, а затем вступить в комсомол.
Ингредиенты
Окончательно идея Кулакова оформилась уже после школы. Он понимал, что, воспитывая Нового Человека не с нуля, он столкнется с целым рядом проблем, таких, как дурная наследственность и дурное влияние семьи. Отец, например, может оказаться индивидуалистом, а мать — обнаружить склонность к изнеженности. Нужна была tabula rasa (с этим латинским выражением, как и с другими — post scriptum и nota bene — он познакомился в отрывном календаре). Поэтому, уже будучи студентом-заочником, Кулаков всеми подручными средствами упорно подталкивал жизнь к самозарождению и не уповал на ячейку общества — семью.
Первоначальная теория Кулакова была суха и механистична. Он просто смешивал разные ингредиенты из числа доступных, как-то: синька, персоль, марганцовка и даже ртуть, добытая из термометра. Николай был убежден, что, смешиваясь друг с другом, вещества в конце концов дадут жизнь. Подобным образом высказывался и академик Опарин в отрывном календаре за 1961 год. Здесь Кулаков возлагал надежду на теорию вероятностей, про которую в описанную нами эпоху сочинили веселую песню «По теории вероятностей после радости — неприятности».
Ничего, однако, не вышло, жизнь не зарождалась. Дни уходили за днями, календарь молчал, сберегая красные дни. Но красные дни проходили, и ничего не происходило. Змеи благополучно продолжали душить Лаокоона и его сыновей. Кулаков смотрел на скульптурную группу и мучительно думал.
Спасительная мысль пришла ему во сне в ночь на международный женский день: борьба! А через две недели в свой любимый праздник — день прилета птиц — Коля Кулаков начал воплощать свою идею в жизнь.
Теперь он стал подбирать ингредиенты по принципу диалектической противоположности: вазелин он смешивал с песком (один преодолевает трение, другой его создает), одеколон — с протухшей селедкой (один пахнет хорошо, другая — плохо), чернила — с белилами (одни черные, другие белые) и т. п. Все ингредиенты он смешивал в коробочках от диафильмов, оставшихся с детства, а потом сливал их в трехлитровый баллон из-под маринованных овощей, с которого соскреб этикетку. Баллон он поставил на подоконник, диафильмы же он переложил в коробку от обуви. Там лежали теперь любимые «Дядя Степа — милиционер», «Живая шляпа» и «Желтый аист» про бедного китайского студента Ли.
Результат не замедлил себя ждать: жидкость начала бродить и избирательно реагировать на влияние внешней среды. Так, когда Коля парикмахерским пульверизатором прокачивал через смесь воздух, она шипела, когда стучал по стенке, со два поднимался большой пузырь, а кроме того, денно и нощно по баллону циркулировала горсть изюма, добытого из булочки и щедрой рукой брошенного в смесь. Такие булочки стоили в описываемые времена 9 копеек.
Изюм сразу же стал душой будущего организма. Иные изюминки, поднимаясь, медлили, словно задумавшись, иные, напротив, метеорами рвались вверх, словно на что-то решившись. Иногда изюминки собирались в центре и плавали по кругу, словно бы совещаясь друг с другом. Мыслящим изюмом назвал свой ингредиент Кулаков.
Призрак Нового Человека
После демонстрации баллона своему учителю Штоку Кулаков отправился в «Гастроном», что находился возле забора, на котором годами висела афиша «Юнона и Авось». Именно этот момент был зафиксирован нами в роскошном прологе. Конечно, это было легкомысленно — нести одновременно баллон и продукты, но это было по дороге, и Коля вспомнил, что кармане у него была прочная сетка-авоська.
Когда Кулаков стал в очередь в рыбный отдел, кто-то громко спросил: «Кто крайний?» Коля был уверен, что гулкий голос исходил из баллона, но точно установить этого ему не удалось, потому что в очереди возникла дискуссия, как следует говорить: «кто крайний» или «кто последний»? Ссылались на то, что последних у нас нет.
Однако, когда Кулаков подошел к прилавку, баллон осветился внутренним светом и явственно спросил: ПОЧЕМ?
Кулаков растерялся, не смог удержать баллон, и он скользнул на пол.
Баллон разбился, и со всех сторон на Кулакова обрушились проклятья. Только позже, когда люди у прилавка уже разошлись, кто-то сказал:
— А жалко все-таки, трехлитровку грохнули.
И тотчас кто-то как бы свыше произнес:
— Жалко у пчелки…
Многие подняли головы и увидели зеленоватое облачко, скопившееся под потолком и ложно истолкованное как скопление мошек. Облачко медленно вращалось вокруг липкой противомушиной ленты.
А потом долгое время о гомункуле ничего слышно не было. Кулаков ходил в «Гастроном». Стоял забор вокруг долгостроя, облетали афиши с непонятными словами «Юнона и Авось».
Изюм Мухиной
В день, когда разбился баллон, за прилавком стояла Надежда Продуктова, прозванная Мухиной за толстые ноги, напоминающие те, что ваяла скульптор Мухина для своей знаменитой работы «Баба». Мухина была молодой и весьма бойкой, вопреки ассоциациям с тяжеловесной статуей. Никакие змеи не смогли бы удушить ее, как жреца Лаокоона с отрывного календаря. Она умела отбрить покупателя любого возраста, пола и вида. Стоило ей открыть рот, и покупатели благоразумно замолкали.
В тот день, когда она уже выкричалась по поводу разбитой банки, а зеленое облачко-призрак все еще кружило под потолком, кто-то спросил ее, есть ли в продаже рыба простипома.
— Сам не видишь?! Неграмотный что ли?! — закричала Мухина.
В это самое время, и это было видно со стороны кассы, зеленое облачко влетело ей в рот.
Она сделала инстинктивное глотательное движение и добавила:
— Нет простипомы. Пропустите очередного!
Девять месяцев спустя Продуктова родила мальчика и назвала его Изюмом в честь своего любимого кушанья и в знак того, что младенец станет услаждением ее жизни. А так как в означенные времена к Продуктовой таскался так называемый «кобель», отчество новорожденного было образовано от имени «кобеля» — Полиграфович.
Новый гражданин был зарегистрирован как Изюм Полиграфович Продуктов.
Болезни роста
Проживала Мухина на Буденновском проспекте в доме «Гигант». Серия этих домов была задумана в свое время как манифестация нового пролетарского быта. Это жилье выслужил своим наганом отец Надежды в суровые годы продразверстки, когда он и взял себе весомую фамилию Продуктов в качестве революционного псевдонима.
Роды Изюма прошли исключительно легко. Проснувшись по будильнику, Мухина обнаружила, что у ее мощных ног пищит какое-то существо размером с электрическую лампочку и напоминающее знак качества с растопыренными красными ручками и ножками, который ставили тогда на товарах народного потребления.
Увы, легкие роды были единственной радостью в длинной череде лет, посвященных выращиванию Изюма.
Мухина-Продуктова оказалась самоотверженной и терпеливой матерью. Кто узнал бы в ней крикливую продавщицу? Но что толку! Изюм был исключительно маленьким и развивался исключительно медленно. Давно уволенный «кобель» и сам не доходил Надежде до плеча, не отличался он и изяществом речи. Но тут Продуктова столкнулась с чем-то из ряда вон выходящим. В шесть лет ее сын не говорил и был размером с кошку. По совету добрых людей она грела его «синим светом», разложив несчастное существо на стеганном одеяле, но это не помогало.
Заговорил он неожиданно и сразу пословицами. В те дни Продуктова работала в диетическом магазине на улице Фридриха Энгельса, в колбасном отделе, возле которого обычно было пусто по причине отсутствия самих колбас. В этот памятный день, однако, была и ливерная, и самая докторская. Сразу набежало много народа, и толпа буквально затолкала какого-то худого и длинного старика. Тот хватал ртом воздух и пытался выбраться из нее, но не смог: схватился за сердце и упал на пол перед расступившейся для этого случая толпой.
Продуктова обычно брала своего ребенка с собой, и он сидел под ее прилавком. Так было и сейчас. Под прилавком был небольшой лаз, сквозь который Изюм мог наблюдать всю сцену. Он слышал последнее слово старика: «Альраун». И вот, когда толпа разошлась и приехавшая «Скорая» констатировала смерть, младенец резюмировал:
— Хочешь жить — умей вертеться.
Несчастный старик оказался Штоком, но к этому времени его уже никто не помнил, и на его похоронах были только Штайн, правда, с красной повязкой, и безутешно рыдавший Кулаков.
В тот же день, когда Продуктова причесывала своего сына, она воскликнула:
— Что ж в твою головку так мало влезает?! Стыдно отдавать тебя в школу.
Безучастный до этого времени ребенок, неожиданно отрывисто произнес:
— Стыдно, когда видно.
А на другой день, когда Гомункул — будем между собой называть его так — карабкался по крутым ступенькам «Гиганта» и веселый сосед спросил: «Как дела, карапуз?», он получил ответ: «Как в Польше».
Убогий пролог
Это было в те времена… Да что времена? «Гигант» ветшал. Началась тусклая антиалкогольная кампания. У подножия «Гиганта» вдоль вечного забора с клочками афиши «Юнона и Авось» вытянулась мрачная очередь за водкой. Пломбир, впрочем, все еще стоил 19 копеек.
Постаревшая Надежда стояла теперь за прилавком, где в белом корытце был выложен желтоватый смалец, украшенный жухлой веточкой зелени. Это было в магазине на проспекте Маркса. Покупатели теперь редко спрашивали ее о чем-то, потому и кричать ей больше не приходилось. А однажды, когда какой-то небожитель, смахивающий на Кулакова, спросил, нет ли сосисок, она даже улыбнулась.
К этому времени Штайн ушла из школы, а Гомункул в школу пришел и, хотя — если вспомнить о неизбежном календаре — ему было уже лет двадцать, по виду и уму он походил на второклассника. Однажды товарищи показали ему женщину, которая рылась в мусорном баке и сказали, что это бывшая учительница его школы по кличке Карла. Школьники смеялись, а Гомункул солидно заметил:
— Лучше быть здоровым и богатым, чем больным и бедным.
В это время в школе он проходил дроби, но они ему не давались, и он их ненавидел.
Платник
Когда Гомункул наконец окончил школу, старая Мухина собрала все свои средства и определила его в платники. Поскольку с дробями Гомункул так и не смирился, особенно возненавидев дроби простые, его решили отдать на гуманитарный факультет. Самым бюджетным из таких факультетов для матери-одиночки был филологический, а именно отделение отечественной филологии. Отныне Гомункул должен был изучать великую русскую литературу с ее лелеющей душу гуманностью, а также великий и могучий, правдивый и свободный русский язык, в котором находил утешение Иван Сергеевич Тургенев.
И тут Гомункулу неожиданно повезло, что сам он лаконично отметил позже в своем CV: «Попал в тренд».
К этому времени русскую классику читать перестали, так как сочинявшие ее авторы все равно умерли и тем безнадежно отстали от жизни. Умер, например, тот же Тургенев. И все они, как сказал он сам, умерли, умерли… Так чего же стоили теперь их романы? К тому же лелеющая душу гуманность была признана несостоятельной за отсутствием у текущего поколения эмпатии. Русский язык тоже заметным образом упростился. Возобладал принцип «не заморачиваться». Лакуны языка восполнялись смайликами. И вот настал день, когда Гомункул получил свою первую в жизни пятерку. Он догнал поезд, который давно врос в землю. Случилось это по странному совпадению в день прилета птиц — любимого праздника Кулакова, задумавшего Нового Человека.
В этот же счастливый день Гомункул стоял перед окном линялой пятиэтажки на улице Ленина и снимал на телефон несчастного, стоящего на выступе открытого окна. Тот выкрикивал что-то про разбившиеся мечты, размахивал руками, а потом бросился вниз головой с пятого этажа. Это был Коля Кулаков.
В тот же год Гомункул защитил бакалаврскую работу по концепту «в футляре» у Чехова. В ту пору изучение Чехова вошло в моду, а ученые работы были посвящены главным образом концептам. Рассказы этот Чехов писал короткие, а родился он неподалеку — в Таганроге и был, таким образом, региональным писателем. Магистерскую диссертацию Гомункул защитил по концепту «с собачкой».
Бюджетник
По окончании магистратуры Изюм Полиграфович был оставлен при университете для подготовки кандидатской диссертации на тему концепта «дом с мезонином». Тему утверждали долго. Сначала хотели ограничится одним мезонином. Кто-то, напротив, предлагал ограничиться домом. Но потом все утряслось. Другая возникла проблема.
Гомункул задумал жениться, а у невесты была аллергия на кошачью шерсть. У матери же проживала кошка Златоглазка — утешение ее старости. Кошку не нужно было водить в школу, кошка не вызывала косых взглядов соседей, и Надежда Продуктова не знала с ней горя. Шерстка у кошки была беленькая, а глазки золотые, и часто Надежда целовала ее душистый затылочек. И вот теперь возникла проблема.
По счастью, обошлось и с этим. У матери отнялись ноги, а потом она скончалась. Тогда потерявшую всякий смысл кошку Гомункул отравил и привел в дом невесту — доцента кафедры зарубежной литературы Мисюсь Картинкину.
Вскоре после свадьбы Гомункул защитил диссертацию и сделался бюджетником. Жизнь его была нелегка, потому что он все время писал отчеты, но и не сложна, потому что ему не требовалось принимать никаких решений. Два раза в месяц он получал скромную зарплату, два раза в год посылал ученые статьи в журнал «Вестник людей с дипломом о высшем образовании», а хозяйственные заботы лежали на Картинкиной. Проблемы, конечно, возникали, всплывали на поверхность, а потом снова уходили в темные глубины трехлитрового баллона жизни.
Кое-кто, может быть, счел бы жизнь Гомункула пустой, но мы не станем рассуждать об этом, потому что все скоро закончилось, и мы, следуя принципу самого же Гомункула, не станем заморачиваться на оценке его жизни.
Конец
Мисюсь ничего не знала о химическом происхождении своего мужа и легкомысленно подарила ему импортный шампунь. Мать своим материнским сердцем чувствовала в своем ребенке некий подвох и мыла сына исключительно мылом «Красный мак», обмылок которого входил в свое время в раствор Кулакова наряду со своей диалектической противоположностью — комком грязи.
Только когда из ванны, куда удалился Гомункул в злосчастный день, послышалось угрожающее шипенье, Картинкина заподозрила неладное. Потом раздался крик, поневоле воспроизводящий цитату из Чехова:
— Мисюсь, где ты?
Спустя десять минут сломавшая дверь Картинкина озадаченно стояла над пустой ванной и слушала, как лопаются пузыри пены.
Когда вода сошла, на дне осталось пять изюминок. Картинкина вымыла их и съела, потому что любила сладкое.
Роскошный эпилог
Мы не будем фантазировать. Мы не знаем, родила ли Картинкина вследствие проглоченного изюма еще одно человеческое существо. Не знаем, следовательно, продлилась ли жизнь, зародившегося в баллоне Гомункула. Не знаем, тянется ли дальше цепочка, выросшая из дерзких и редукционистских планов доброго оболтуса. Не знаем мы и того, в какой момент в эту цепочку закрались бесчеловечность, тупость и нравственная глухота. Ведь сам Кулаков был по крайней мере, жалостлив. Почему же детище его оказалось таким неудачным?
Мы не знаем или почти не знаем, что же было не так в чудном городе, где пломбир стоил всего 19 копеек, где изготовляли самодельную шоколадную колбасу и заворачивали ее в кальку, позаимствованную в научно-исследовательском институте, у истоков которого стояли счастливо позабытые расстрелы буржуазных специалистов.
Уличная разметка отражалась в зеркальных очках, открыли «Бюро добрых услуг», Шток и Штайн, как могли, воспитывали молодежь. В отделе канцелярских товаров лежали невинные календари с красно-синей обложкой. Змеи душили Лаокоона и его сыновей за то, что он пророчил падение Трои, и ни у кого не было веры в алармистские пророчества Кассандры. Советская Юнона, богиня брака, рождения и воспитания, понадеялась на Авось.