Актуальные проблемы стилистики. М., 2016, № 2. С.37–43.
The report is focused on the category of style and the tasks of stylistics. There are two approaches to a style. First one is based on the concept “form”. According to this approach a style is considered as a tool for speaker. The second approach is based on the concept “norm”. A style is considered as a tool for society or state to orange communication. Continuing character of communication should be considered in both cases. This adds to reasoning the concept “reputation” and gives arguments ethical dimension.
Keywords: stylistics, style, rhetoric, norm, pragmatics.
Статья сфокусирована на категориях стиля и задачах стилистики. Существует два подхода к стилю. Первый базируется на категории формы и рассматривается как инструмент говорящего. Второй — на категории нормы. Он рассматривается как инструмент общества или государства для упорядочения общения. Длящийся характер коммуникации должен быть учтен в обоих случаях. Это добавляет в рассмотрение категорию репутации и придает рассуждениям этический аспект.
Ключевые слова: стилистика, стиль, риторика, норма, прагматика.
1. Форма и норма
В основе понимания стиля лежат два концепта: узнаваемая форма, факультативно связанная с уместностью речи, и норма, облигаторно связанная с уместностью. Сама же уместность речи тяготеет либо к семантической трактовке (связь означаемого с означающим), либо к прагматической (связь говорящего со слушающим).
Первый концепт громко заявил о себе в античной риторике: сначала в теориях трех стилей, а затем и в других системах стилей. Полную аналогию он находит в архитектуре: сначала в системе ордеров, а затем в представлениях о больших стилях эпохи. В этом же русле лежат представления об индивидуальном стиле. Самое позднее из значительных воплощений этого концепта — теория эпохальных стилей Д. С. Лихачева.
Второй концепт явился как своеобразная рецепция теории трех стилей в риториках декорума (XVII–XVIII вв.). Полную аналогию он находит в придворном этикете и эстетике классицизма. Затем этот концепт получает чрезвычайно остроумное функциональное осмысление в работах пражских лингвистов. Наиболее полным образом он воплощен в функциональной стилистике и культуре речи (или языка).
Остановимся более подробно на двух сюжетных линиях, названных выше.
Античная риторика решала задачу культивирования общения и, соответственно, окультуривания говорящего человека, превращения его из варвара в горожанина, человека цивилизации. При этом она физически не имела тех средств регламентации общения, которыми много позже располагали национальные государства, тем более абсолютные монархии и тоталитарные государства в эпоху цветущего книгопечатания и отсутствующего Интернета. Поэтому рабочим инструментом риторики была не норма, а форма: речь должна быть оформленной, а форма должна узнаваться и называться. Для этого, собственно, и составлялись обширные риторические каталоги, раздражающие современных ученых своей бессистемностью и напоминающие нам скорее коммерческие издания (скажем, журналы мод), чем нормативные справочники.
В отношении стиля первичная концептуализация формы выглядела следующим образом. Изначально высокий стиль соответствовал высоким предметам речи, а низкий — низким. Это была семантическая трактовка уместности. Средний стиль первоначально мыслился именно как нечто среднее между высоким и низким. Однако по мере решения прагматических задач стили стали связываться с достижением определенных целей: высокий должен был волновать слушателей и судей, средний — занимать, низкий (простой) — доказывать. При этом средний стиль стал называться цветистым (floridus) или приятным, изящным (glafiros). Связь с уместностью, тем более понятой семантически, слабела. Изобретались и другие стили, логика возникновения которых очень компактно и ясно описана М. Л. Гаспаровым (Гаспаров 2000: 445-446). Наиболее перспективной и достойной сегодняшней интерпретации мне представляется теория четырех стилей Деметрия, о которой я предполагаю опубликовать специальное исследование.
Тогда же, в античные времена, возникли и такие представления о стилях, которые окончательно потеряли связь с уместностью и в которых концепт формы выступал в чистом виде. Речь идет о выделении азианского, родосского и аттического стилей, в которых при известной натяжке можно усмотреть аналогию с высоким, средним и простым стилем. Сюда же относится выделение столичного (городского, urbanitas), сельского (rusticitas) и окраинного, «чужеземного» (peregrinitas) стилей, уже ничего общего не имеющее с уместностью, но явно служащее целям концептуализации стилевого пространства.
В трактате Витрувия, единственном, к сожалению, дошедшем до нас античном трактате об архитектуре и находящем удивительные параллели с трактатом Квинтилиана, жившего несколько позже, решается та же задача оформления пространства с помощью выделения и номинации форм — ордеров и их частей, о чем мне случалось писать (Хазагеров 2014). Большие архитектурные стили есть в чистом виде концептуализация формы. Семантика этих стилей — дело второстепенное, хоть и занимавшее умы крупнейших семиотиков современности (Эко 1998: 202 и сл.). Движение ордеров от каталога к норме можно проследить уже в трактатах Возрождения, о чем как раз я и писал.
Именно большие стили и работа Вёльфлена «Ренессанс и барокко» навели академика Д.С. Лихачева на мысль о создании теории первичных и вторичных стилей, блестяще примененную им к истории древнерусской литературы. Здесь стили словесности сливаются со стилями пространственных искусств, обнаруживая нечто большее, чем аналогию — единое происхождение и сосуществование в одну эпоху.
Но нормативные возможности, потенциально заложенные в теории трех стилей, особенно в ее наиболее архаичном варианте, оказались востребованными в эпоху складывания национальных языков. В России, как известно, эта теория в ее ломоносовской редакции была совмещена с попыткой решить проблему двуязычия. Вообще же «теория трех штилей» лежала в русле мощного тренда эпохи, когда регламентация («приличия») стала возможной пусть и в узком кругу близких к власти авторов. Это явление Рената Лахманн назвала декорум-риториками, подчеркивая их особое место в истории риторики (Лахманн 2001). Уместность была стержнем этого феномена. Без натяжки можно сказать о некой «одержимости уместностью» в этих риториках, повинных в том, что поздние авторы начали переоценивать нормативную, прескриптивную природу риторики как таковой. Но декорум-риторики можно назвать еще и протофункциональной стилистикой.
Однако то, что стало в девятнадцатом веке называться стилистикой, было связано не со вторым, а с первым сюжетом, а вопросы нормы уперлись в лишенные серьезной аргументации споры архаистов и новаторов (у нас — шишковистов и карамзинистов). Первый сюжет продолжал существовать теперь в представлениях об индивидуальном стиле. Бюффон научил нас, что стиль — это человек, и что его никаким образом нельзя отделить от человека. Казалось бы, родившаяся стилистика пойдет по первой линии, связывающей стиль лишь с узнаваемой формой. Но случилось не так.
Пражским лингвистам удалось наконец решить спор между пуристами и новаторами, проведя остроумное рассуждение о том, что благодаря норме мы можем передавать тончайшие нюансы языка и стиля. Если же мы не договоримся о норме, не кодифицируем ее, мы не получим «отшлифованного», по выражению Вилема Матезиуса, языка. При этом была не только провозглашена коммуникативная целесообразность нормы, но и решен вопрос с «гибкой стабильностью» нормы: вопрос, который давно и зачатую праздно мучил умы: консервировать язык или допускать новацию? Это был удачный поворот мысли, лежащий в русле сразу нескольких идей двадцатого века. Во-первых, он ознаменовал собой переход от энергетического (исторического, динамического) взгляда на мир к системному (информационному, инвариантному), что соответствовало достижениям естественных наук и математики. Причем был совершен переход от «шахматной», структурной системы Соссюра к адаптивной, кибернетической системе. Во-вторых, это соответствовало вариантному, парадигмальному, дискретному мышлению, которое и до сих пор многим представляется ключом к решению лингвистических проблем.
На этом фундаменте поднялось стройное здание функциональной стилистики. Когда это здание начало шататься, это сначала было отнесено всецело к области «экстралингвистики» (введем религиозно-проповеднический и рекламный стиль, и все станет на место). Затем стало очевидным изменение отношений говорящих к самому понятию стилистической нормы и нормы вообще (что, казалось бы, решалось введением концепта «эластичности» нормы). Затем Интернет стал размывать представления о публичной речи (миллионы пользователей читали посты, созданные без всякой публичности, подготовленности, ответственности), агора оказалась дисперсной. Остроумная мысль о тонкой настройке языка с помощью кодифицированной нормы переставала работать, так как у нас при сетевом общении нет никакой уверенности, что мы говорим со слушающем на одном языке (с той же стратификацией единиц языка по стилевым парадигмам). Коммуникативная оправданность нормы к тому же разбилась о конфликт двух целевых установок — ближней и дальней прагматики: агрессивная реклама коммуникативно оправдана для рекламодателя, но не оправдана для общества в целом. Утешение стали находить в «языковой игре» (сведя мысль Витгенштейна к простому каламбуру), в креативности, в стилистике ресурсов, дискурса, словом, в возвращении к первому сюжету, хотя и без его окончательного прояснения.
В это именно время все настойчивее заговорили об этике и даже о гуманизме. Особенно последовательно это сделано в статье Станислава Гайды, носящей название «Актуальные проблемы стилистики», в которой в частности, отмечается, что гуманитарные науки должны «содействовать росту общественной рефлексивности» (Гайда 2015:19) .
Здесь следует рассмотреть два наши сюжета с точки зрения того воспитательного потенциала, который в них заложен, а уже потом попытаться сформулировать задачи стилистики.
2. Пайдейя и «винтики»
Двенадцать книг Квинтилиана сосредоточены на задачах образования и воспитания оратора. Десять книг Витрувия сосредоточены на задачах образования и воспитания архитектора. Идея формы закономерно влечет за собой проблему образования и развития человека. Латинский глагол informo, от которого происходит латинское и современное слово «информация», означал «придавать вид, форму, формировать, создавать, делать; устраивать организовывать; обучать, воспитывать; строить, составлять; мыслить, воображать». Собственно, и русское слово «образование» связано с той же идеей придания формы, образа. Формируя общение, речь, мы формируем и самого человека, возделываем нашу собственную природу, культивируем ее. Вот изначальный смысл, заложенный в применении первого сюжета. Рука об руку с этим идет формирование прецедентов и авторитетов.
Свободному миру риторических каталогов потребны образцы: образцы в виде текстов, примеров (парадигм риторических трактатов) и образцы в виде людей, «школьных» авторов. Следовать риторике или архитектурным ордерам можно не подчиняясь, а подражая. Нас всех воспитали в легком презрении к классицизму, который сковывал творческое начало и призывал подражать устоявшимся образцам. Классицизм, и в самом деле, был очень поздней и своеобразной рефлексией классики, о чем ниже, но сейчас речь не о нем, а о самой классике. Речь о том, что творческий процесс нуждается в образцах, в поименованных формах по тем же почти причинам, по которым литературный язык нуждается в кодифицированной норме. Причина в обоих случаях кроется в возможности перейти от примитивного к сложному. В трудах С.С. Аверинцева можно найти две чрезвычайно важные мысли, проливающие свет на такой переход. Первая мысль о рефлексии, вторая о соревновании автора с жанром (Аверинцев 1996). Риторический каталог и есть воплощенная рефлексия и приглашение к рефлексии. Модные журналы, о которых я писал выше, играют практически ту же роль, но в иной сфере. Жанр же накладывает ограничения, и их надо преодолевать. Поименованные формы — стили, тропы, фигуры, антаблемент, колонны — располагают к творческому комбинированию и преобразованию (метаплазму), что от века и происходило как в архитектуре, так и в риторике.
Обращенность к юноше свойственна не только «Риторике к Гереннию». Пайдейя как одна из составляющих принципа humanitas, впоследствии взятая на вооружение гуманистами Возрождения, имеет тот же корень, что и «педагогика». Юное существо нуждается в наставнике, в примере; подмастерье изучает работу мастеров. Размышлять над формой, лепить форму, комбинировать формой, оглядываясь на великих учителей и их творения, — это школа подлинной креативности, и она непосредственно связана с личностным началом. Если «стиль — это человек» звучит категорично, то «учитель — это человек, личность» звучит тривиально, хотя именно этот принцип и был нарушен на путях развития второго сюжета.
Классицизм обычно винят в рационализме, словно забыв, насколько рациональна и даже рассудочна была сама классика. Вопрос в характере этого рационализма (от Аристотеля к Декарту, от общества к механизму). Но главное — это включенность риторики и стилистики в иную концепцию социума. У истоков второго сюжета стоит абсолютистская Франция Людовика XIV, автора высказывания «государство — это я». На нашей почве этот сюжет достиг своего расцвета при Сталине, авторе высказывания о «колесиках и винтиках». Придворные, которым раздавали этикетки с правилами поведения (откуда берет начало слово «этикет»), советская интеллигенция и ширнармасс (широкие народные массы), которым приписывалось исполнение определенного речевого поведения, тоже были воспитуемыми, но несколько на другой манер, нежели неизвестный нам юноша Геренний. Личностный момент был отодвинут на второй план, на первом плане была государственная машина. Причем, как и в случае с Лувром, где испражнялись в камины, главную роль играл фасад, в данном случае фасад речевого поведения. В советском речевом воспитании от ликбезовских времен до времен развитого социализма литературный язык не был тем, чем он был для Матезиуса. Дело было вовсе не в том, чтобы передавать тонкие нюансы смысла и движения собственной души, а в том, чтобы соблюсти внешний, насквозь эпидейктический канон, соблюсти декорум.
От судебных ораторий А. Я. Вышинского, далеких от судебного красноречия, но близких к красноречию торжественному, до «Родной речи», на которой учился автор этик строк и которую, прожив жизнь, проанализировал, все было пронизано имперским пафосом. Воспитуемый должен был уметь в приподнятых, но стандартных выражениях отрапортовать о достижениях наверх, выступить с речью на собрании, подвергнуть себя «критике и самокритике», и это было все, что от него требовалось. Норма была вертикальна, но не в том смысле, о котором писали стилисты на рубеже веков, а в том, что она обслуживала вертикальные связи. Горизонтальные связи формировали тот сленг, то насмешливое и во многом амбивалентное отношение к господствующей идеологии, которое потом вылилось в медиапространство в виде всем памятного и до сих пор не преодоленного «стёба». В однобокости советского языкового воспитания и идеала лежат корни сегодняшнего лингвистического цинизма (термин А. П. Сковородникова).
Разумеется, те примеры, о которых шла речь в двух предыдущих абзацах — крайности, вызванные в первом случае болезнями роста молодой Европы, во втором — громадным и дерзким социальном экспериментом. К тому же в обоих случаях были и настоящие достижения. Однако отсутствие почвы для воспитания говорящего человека при подходе с позиций соблюдения социального декорума — вещь очевидная. И именно поэтому с некоторых пор настойчиво заговорили об этике общения. Но, с моей точки зрения, до сих пор не выработан фундамент для новой пайдейи. Этим во многом обусловлен пафос настоящей статьи.
Со времен возрождения риторики в отечественной лингвистике настойчиво заговорили о риторическом идеале (Сковородников 1997, Галевская 2001). Причем разговор во многих случаях замкнулся на специфике русского риторического идеала, который иногда откровенно превозносился за счет поругания идеалов чужих, что похоже на известный парадокс: мы настолько толерантны к собеседнику, что считаем вас ниже себя (Михальская 1996). При этом американскую риторику называли горгианской, а русскую сократической. Но Горгий — отец торжественного красноречия, а именно торжественное красноречие (горгианское и по форме, и по установкам) расцвело в Древней Руси и составило ее славу. Американская же риторика, как мне представляется, меньше всего имеет отношения к Горгию. Нам в этой системе приписывался «сократический» идеал, утопизм которого был понятен уже Аристотелю: реальная полемика не может строиться на платоновских диалогах, где сам автор вкладывает слова в уста персонажей. Правда, в советское время именно таким способом и спорили с оппонентами, но это вряд ли русский риторический идеал.
Вопрос, однако, в том, где лежит источник риторического идеала и вообще культурного речевого поведения. В античной риторике этот источник заключался в самом развитии речи, во всяком случае он самым тесным образом был с ней связан. В наших же представлениях этика существует где-то отдельно и лишь проявляет себя в коммуникативном поведении. «Речевая этика — это правила должного речевого поведения, основанные на нормах морали, национально-культурных традициях» (Культура 1998: 90). Но в этом случае роль «учителя словесности», а тем более ученого филолога мизерна. Первому только и остается, что ссылаться на идеал, а второму, как видим, похваляться им. В этом ли состоит «педагогическая риторика»? К тому же этика общения фатальным образом сводится у нас к речевому этикету, то есть к устойчивым формулам, употребляемым в соответствии с регламентом общения.
Аналогично обстоит дело и с постулатами речевого общения Герберта Грайса и другими явлениями того же ряда. Чем поддержаны постулаты? Категорическим императивом? Правда, в отличие от «идеала» в «постулатах» акцентирована фигура собеседника, а с собеседником приходится считаться, чтобы он считался с тобой. Но, как мне приходилось писать не раз, ось «Я — Ты», поддержанная авторитетом Михаила Бахтина, не захватывает всего, что происходит в общении. Ведь слово живет в социуме, где его жизнь оказывается более длительной и более влиятельной, чем в любой интеракции. Слово даже переходит из социума в социум, чем обусловлен экологический аспект общения. Речи Цицерона живут сегодня и оказывают на нас влияние, но это влияние не касается самих казусов этих речей, оно касается казусов употребления убеждающего слова.
В длящемся характере речевого воздействия (продолженной прагматике) лежит, на мой взгляд, корень этики общения и здесь же видятся мне главные задачи стилистики.
3. Стилистика и репутация
Длящийся характер общения оборачивается для говорящего вопросом о его репутации внутри данного дискурса или социума (лучше сказать, дискурсивного сообщества), а для самого социума — проблемами его выживания, эволюции, инволюции, реабилитации — словом, адаптации. Отсюда вытекают две главные задачи стилистики, непосредственно и естественно связанные с этикой.
Первая задача — воспитание и развитие говорящего человека.
Вторая — строительство и мониторинг дискурсов.
Первая задача лежит в русле современной имиджелогии и того, что называют стилистикой за пределами науки о языке. В обществе существует значительная потребность в коммуникативном самовоспитании, прежде всего в связи с профессиональной репутацией. В настоящее время эта потребность удовлетворяется главным образом коучерами и тренерами, очень мало озабоченными проблемами самого языка — лексики, синтаксиса, грамматики. Меж тем мое участие в подобных мероприятиях показало большой интерес именно к языку: не столько к тому, как сесть, как встать и что делать с голосом, сколько к тому, какими словами пользоваться для выражения тех или интенций, для поддержания о себе того или иного впечатления. Любопытно, что поверхностное понимание имиджа как грубой речевой маски исходит не со стороны спроса, а со стороны предложения. Мне кажется, что нынешняя конъюнктура дает возможность реализовать в современных условиях принцип пайдейи.
Представления о человеческом капитале, репутационном менеджменте, талант менеджменте, деятельность HR отделов, в том числе learning and development, концепт «карьерный рост» — все это позволяют предположить, что современная пайдейя окажется социально востребованной, и та школа, которая начнет готовить «достойных юношей и девушек, успешных в речах» не останется на обочине жизни. При этом коммуникативная этика будет воспитываться рука об руку с развитием речи.
Интенциональная стилистика и стилистика ресурсов лежат ближе всего к решению этой задачи. Однако здесь открываются совершенно новые исследовательские горизонты. Идти приходится не от ресурса: как использовать, скажем, синонимию, а от самой интенции: выяснить, какими речевыми средствами обслуживается такая-то интенция. Причем интерес должен быть развернут к проблемам продолженной прагматики: чем обслуживается, скажем, намерение создания и поддержания имиджа уверенного, надежного человека. Некоторые шаги в этом направлении сделаны. Например, востребованное сегодня качество проактивности очень легко увязывается с речевым поведением. Кое-что дает опыт, накопленный в области использования словесных фигур. Например, фигуры разрыва и фигуры прибавления явно тяготеют к демонстрациям противоположного психического настроя, склада. Полезной и востребованной работой был бы атлас интенциональной стилистики, где различные интенции соотносились бы с использованием стилистических средств, что было бы снабжено яркими примерами, способными послужить образцами для носителя языка.
Вторая задача лежит в русле того, чем традиционно занимается функциональная стилистика, и близка к стилистике дискурса. Отличие от функциональной стилистики, во-первых, в ориентации на значительно меньшие и значительно более цельные явления, чем, например, «газетно-публицистический стиль». Во-вторых, речь должна идти не столько о нормативных прескрипциях, сколько об интерактивном взаимодействии с этими социумами, носителями дискурсов, будь то корпорации, администрации, учебные заведения или даже клубы. Такая потребность в обществе тоже есть, и она пока решается на уровне разовых акций. Идеи «стилистического сопровождения», насколько мне известно, до сих пор не существует. Н. И.Клушина справедливо замечает: «Но современная эпоха расшатала нормы, современная речевая практика их во многом опровергла, сегодня нормы функциональных стилей можно рассматривать не как нормы, а как эталон» (Клушина 2015: 46). Однако, если, кодифицируя норму, лингвист апеллирует к государству, то, предлагая «эталоны», он может апеллировать только к обществу или определенному сообществу, и в этом случае он не может ограничиться публикацией словаря, но должен пропагандировать эти эталоны в диалоге с обществом или сообществом. Более того, предложив их один раз, он должен быть готов к их «перенастройке». И это уже не «гибкая стабильность нормы», а постоянное взаимодействие с заказчиком, с «потребителем нормы».
В связи со стилистическим просветительством, обращенным к локальным сообществам, обнаруживается другая сторона пайдейи. Просвещение помогает структурировать знания самим просвещающим, поднимает их собственную репутацию, возвращает науке, в значительной мере обезличенной и заорганизованной, личностное начало. Исследователей, пишущих для рейтинга, она превращает или может превратить в учителей. Это могло бы способствовать возращению гуманитариев в лоно их социальной миссии.
Здесь исследования должны быть сфокусированы на жизни дискурсивных или функциональных стилей в их динамике, но не в плане обычной диахронии, регистрирующей исторические изменения, а в плане стилистического проектирования. В принципе это должно быть что-то вроде инженерной стилистики, то есть науки, ориентированной на решение прикладной задачи стилистического конструирования, куда входит умение оценить состояние дискурсивного стиля и выработать рекомендации по оптимизации этого состояния.
Высказанные рекомендации выражают всего лишь мою субъективную точку зрения, но они обращены к стилистическому сообществу, и, возможно, какая-то его часть примет некоторые из изложенных соображений.
Литература
- Аверинцев С. С. Историческая подвижность категории жанра: опыт периодизации //С. С. Аверинцев Риторика и истоки европейской литературной традиции. — М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. — С. 101–114.
- Гайда С. Актуальные задачи стилистики // Актуальные проблемы стилистики. — 2015. — № 1, 2015. — С.11–21.
- Галевская Е. Г. Изучение особенностей русского и английского речевых идеалов на уроках родного и иностранного языков в школе //Русская словесность. — 2001. — №1. — С.33–36.
- Гаспаров М. Л. Античная риторика как система//Михаил Гаспаров Об античной поэзии. — СПб.: «Азбука», 2000. — С 424–472.
- Клушина Н. И. Современная стилистика. Проблемы и перспективы. // Актуальные проблемы стилистики. — 2015. — № 1, 2015. — С. 44–47.
- Культура русской речи: Учебник для вузов/под ред. Л.К. Граудиной и Е.Н. Ширяева. — М.: «НОРМА — ИНФА.М», 1998. — С. 549.
- Лахманн Р. Демонтаж красноречия. — СПб.: «Академический проект», 2001. — 365 с.
- Михальская А. К. Русский Сократ: Лекции по сравнительно-исторической риторике. Учебное пособие. — М.: Academ A, 1996. — 188 с.
- Сковородников А.П. О содержании понятия «национальный риторический идеал» применительно к современной российской действительности //Теоретические и прикладные аспекты речевого общения: Научно-методический бюллетень. — Вып.5. — Красноярск-Ачинск. — 1997. С. 27–37.
- Хазагеров Г. Г. Классика и классицизм в риторике и архитектуре. Две стратегии упорядочения пространства общения. URL: http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/wa/Main?level1=main&level2=articles&textid=3841
- Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. — М.: ТОО ТЛ «Петрополис», 1998. — 416 с.