Всем, кто знаком с творчеством Виктора Козьмича Пруткова, выдающегося правнука прадеда, хорошо известно глубокое целомудрие Сослуживца, как он называл себя сам.
Но когда перелистываешь страницы рукописного сборника «Сладострастье насекомых» — большой амбарной книги, аккуратно заполненной ясным почерком поэта, невольно задумываешься над тем, насколько скоропалительным было обвинение советской поэзии в «бесполости», поддержанное иными борзописцами, постоянно смакующими фразу «В Советском Союзе секса нет». Сборник поэта поражает разнообразием подхода к изображению любви и страсти.
Заглавие сборника отсылает нас к оде Фридриха Шиллера «К радости», название которой поэт, владевший немецким языком, переводит как посвящение Фрейду («фрейд» по-немецки «радость»), что становится символичным. Нет такого оттенка любовного чувства от застенчивого любования телесной красотой возлюбленной («Сезон дождей») до откровенного изображения любовной игры («В сетях»), которому бы не соответствовала одна из струн лиры Сослуживца, одна из красок его широкой палитры.
Тема насекомых ярко заявляет себя в публикуемых выдержках из амбарной книги, хотя многие стихи любовного цикла все же свободны от нее. У малоискушенного читателя может создаться обманчивое впечатление, что тема эта возникла под влиянием творчества поэтов-обэриутов. Эта касается прежде всего тараканов («Девушки и тараканы», «А таракана звали Пруст…») и мух («В сетях» — в подборку не включено), к которым обращались Н. Олейников, Н. Заболоцкий, К. Чуковский и другие.
Не лишена, казалось бы, оснований и вторая догадка: насекомые «завелись» в творчестве поэта под влиянием фольклорных источников (мотивы мушиной свадьбы, «комаринская», народная элегия «Ой, тую, тую, тую…», древнее поверье о клопах и др.).
Наконец, в скоплении насекомых можно усмотреть также проявление коллективного бессознательного, всегда в большей или меньшей степени связанного с обилием насекомых. Причина, однако, залегает гораздо глубже. Не следует забывать, что Виктор Прутков прежде всего реалист, отдавший свою трудовую жизнь беззаветному служению утилю и связавший свою счастливую старость с работой вахтером в здании санитарно-эпидемической станции. Не будучи знакомым с трудом энтомолога Ж. Фабра, автора «Нравов насекомых», и с возвращенным именем «Набоков-Сирин», Прутков многократно и пристально наблюдал жизнь насекомых в быту.
Девушки и тараканы
Эти письма пишут тараканы,
По бумаге лапками шурша,
Сочиняют девушкам романы,
От которых кружится душа.
Девушки не помнят насекомых,
Девушки выходят на балкон,
Девушки гуляют среди комнат,
Девушки заводят патефон,
Кушают пирожное «Корзинка»,
На ковер рассеянно кроша,
Лаковая кружится пластинка,
Под иголкой острою шурша.
И ногами оплетая ножки
Кресел, злые девушки пьют чай,
Тараканы собирают крошки
И подходят близко невзначай.
Но они отходят с горьким чувством
И идут под плинтус умирать.
Этот мир пронизан насквозь дустом!
Керосином смазана кровать.
Но когда старинная пластинка
Совершает полный оборот,
Оживает лаковая спинка,
И бывает все наоборот.
Эти письма пишут тараканам,
Девушки им пишут дневники,
И гуляют модные тираны
Мимо фиолетовой строки.
Шевеля огромными усами,
Поднимая очи к потолку,
Гордыми, упругими ногами
Попирают девичью строку.
Тараканы девушек не помнят.
Скрипнет одинокая кровать.
Тараканы бродят среди комнат.
Упадают девушки рыдать.
И поблекнет девичья мода,
Выдохнется в шубках нафталин,
Закивает с ветхого комода
Фарфорный китайский мандарин.
Он же называется «болванчик»,
Он же называется «болван»,
Он же и закроет балаганчик.
И уйдет последний таракан.
Фудзияма в блюдце
А таракана звали Пруст…
И шутки не сходили с уст,
И чей-то бюст, и чей-то ус,
И в блюдце — Фудзияма.
За зеркалом был слышен хруст,
Был веер сломан — вечер пуст,
И улыбалась дама.
С тех пор прошли года-года,
Ушла сквозь трещинку вода.
На блюдце с Фудзиямой
Лежал липучий мухомор,
Плясал за шкафом военмор,
И улыбалась дама.
Киска Дурбакова
Сонет
Я с детства помню киску Дурбакову,
Резиновую, с дыркой в животе,
С пищалкою, на шалости готовой,
С улыбкою, зовущей к доброте.
В любовной жизни повторились снова
И муки совести, но и пищанья те,
О добродетель киски Дурбаковой!
О ижица, сокрытая в фите!
Но тихий свист утробного дыханья,
Что ширится в победное пищанье
Или, по-русски выражаясь, в писк
Милей тяжелозвонкого скаканья,
Резинотреста чудное созданье!
Прекрасная из всех прекрасных киск!
Тася-паспортистка
Где между рамами фарфоровая кисочка,
А рядом с киской пара белых лебедей,
Там проживала наша Тася-паспортисточка,
И карандаш всегда чернильный был при ней.
Она служила в нашем райжилуправлении
И проплывала между двух кирпичных стен
И поражала нас красивыми коленями,
Когда дул с Дона свежий ветер перемен.
Где Жора-слесарь целовался с тетей Розою,
Где над фонтанчиком мурлыкала вода,
Где хулиганы баловались папиросами,
Там не бывала паспортистка никогда.
Она была, как Ихтиандр, целомудренна,
Неся в авоське рыбу и шпинат,
И губ не красила она и щек не пудрила,
И у окна ее рос дикий виноград.
Где подшивали злые жалобы с доносами
И где в графине пожелтевшая вода,
Где участковые дымили папиросами,
Там не бывала наша Тася никогда.
Она плыла меж Сциллой и Харибдою,
Неся за ухом свой чернильный карандаш,
Она ушла от нас серебряною рыбою,
Оставив в душах наших грусть и раскардаш.
Вот так ушла от нас фарфоровая кисочка,
Так улетела пара белых лебедей.
Осталась только одинокая прописочка,
Осталась запись, сделанная ей.
Клеопатра и ее любовники
Экспромт
Клеопатра и ее любовники
Утром в парке пели в терновнике
«Оду к радости».
А тем временем кошка трехцветная,
Озабоченная, многодетная,
Подползала к кусту заветному
С жадностью.
Ты сидела в любовных ссадинах
И читала «Корнета Елагина»,
Не заметив скорлупчатой гадины
Возле ног.
Я, небритый, сидел между кактусов
Над раскрашенным школьным атласом
Заштриховывал эрос танатосом
Там, где только мог.
В воздухе разливалась зараза,
Так цвела наша садомаза,
Но горели два ярких глаза,
Как янтарный цвет.
Пятна прыгнули по дорожке,
Ты успела отдернуть ножки.
Я подумал, сильнее кошки
Зверя все-таки нет.
Ты родился Симеоновым-Пищиком
И учился отнюдь не отличником,
Так зачем же ты лезешь в хищники?
Хищник кормит котят.
А котята играют ниткою,
Обаятельные и прыткие,
Наигравшись, спят.
Сезон дождей
Юный Тюнь и староста Бао
Откопали девицу Дзао
И бесплатно любовались при луне.
Под бамбук относили останки.
Со-ссинили хоку и танки
И писали красной тушью на стене.
Исписали все стены беседки,
И сказали злые соседки:
«Эта Дзао всей деревни нашей срам.
Ведь она при старом режиме
Головы иностранцам кружила,
А теперь вот кружит нашим молодцам.
Наша Дзао древнего рода,
Но плохая у нас погода,
Больше девушке не ждать к себе гостей».
Но опять та же самая Дзао
Под бамбуком лежать продолжала
За стыдливою завесою дождей.
Тюнь и в дождь приходил украдкой,
Подцепил себе лихорадку,
А трепался, будто что-то подцепил.
Бао умер от порицанья,
Так гласит протокол собранья
В день Решимости и Ликованья сил.
В той беседке, где Дзао лежала,
Порасклеены дадзебао
И соскоблены разврата семена.
Чень, начальница женской ячейки,
Принести приказала скамейки
И проводит там культурный семинар.
Но опять та же самая Дзао
Под навесом лежать продолжала.
Даже я, правдивый автор этих строк,
Смотрю в книгу, а вижу фигу,
А раздать бы и мне мотыгу,
Я бы тоже откопать чего-то смог.
Потому что в мире, конечно,
Красота остается вечной
За стыдливою завесою дождей.
Даже если в твоем кармане
Не осталось и пол-юаня,
Ты бесплатно можешь любоваться ей.