Процесс над Остапом Бендером
1. Речь обвинительная
Господа присяжные заседатели, сегодня перед судом Бизнеса предстанет человек, долгое время считавшийся деловым и послуживший, увы, пагубным примером для многих представителей постсоветского делового мира. Этот человек — Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер. В вину ему вменяется то, что, разыгрывая из себя теневого предпринимателя, скованного советскими порядками, он в действительности является плотью от плоти этих порядков, является типичным советским человеком. Он обвиняется по трем статьям.
- Советское отношение к деньгам.
- Советское отношение к партнерству.
- Советский характер индивидуализма.
Итак, начнем по порядку. Как же относится к деньгам человек, о котором сказано: «Он любил и страдал. Любил деньги и страдал от их отсутствия»? Любил деньги? Безусловно, любил. Более того, не просто любил, но пускался в рискованные авантюры, чтобы их добыть. При этом он был неутомим и предприимчив. Какова, однако, цель этой предприимчивости? Сорвать куш и удалиться на покой. Вот какова эта цель. Через шестьдесят лет это будет называться «курить бамбук», то есть бездельничать.
Да, цель этого человека — безделье. Он хочет уехать из Страны Советов, и это объяснимо. Но куда? В мировые центры деловой активности? Нет, он хочет уехать в Рио-де-Жанейро. Через шестьдесят лет это будет называться «на Багамы».
Принцип капитализма, его визитная карточка — «деньги должны работать» — обвиняемому чужд ничуть не меньше, чем Павке Корчагину, советскому святому. Павка, впрочем, денег не любил и не страдал от их отсутствия. Это верно. Но мы можем назвать и более близкие гражданину Бендеру персонажи — Германн из «Пиковой дамы» или Чичиков из «Мертвых душ». Оба они сравниваются авторами с Наполеоном. Запомним это.
Наполеон не капиталист. Он в некотором роде узурпатор. И вот его-то образ и выколот на груди Остапа Бендера. В России Наполеон — символ гордого индивидуализма, а не свободного предпринимательства. Германн хотел стать тузом, разбогатев в три дня. Чичиков имеет более скромную мечту и согласен ради нее принять кое-какие хлопоты, ибо не предрасположен к безумию и не любит азартных игр. Наш подсудимый еще больший реалист, да и начинает он с позиции более скромной, чем его предшественники. В начале своего появления на известных страницах он, как показало литературное расследование, только что вышел из тюрьмы.
Признаем, что в отличие от названных выше персонажей, включая Павла Корчагина и, быть может, самого Бонапарта, Остап Бендер весел и остроумен. Он оптимистичен, нахрапист, молод, здоров, красив, энергичен и предприимчив. Читательские симпатии сопутствуют ему неизменно. Но он не похож на Билла Гейтса, не так ли? Он сходится с советскими людьми в главном: ставит знак равенства между предпринимательством и жульничеством.
Господа присяжные заседатели! Я хочу, заранее попросив у вас прощения, сказать несколько слов о себе. Дело в том, что я преподаю судебное красноречие. И вот в студенческой аудитории я неизменно сталкиваюсь с одним и тем же общим местом: «пиар, реклама, риторика и сам бизнес — это всегда жульничество». Жульничество, потому что людьми движет корыстный мотив — выгода. Вопрос о том, получает ли вторая сторона свою долю выгоды от, скажем, коммерческого PRа, ставит студентов в тупик. Мы до сих пор ставим знак равенства между предпринимательством и жульничеством. И наш подсудимый, бесспорно, приложил руку к укоренению этого прискорбного заблуждения.
Бендер — индивидуалист, но индивидуалист совсем в другом смысле слова, чем даже карикатурный капиталист Мистер Твистер. Этот мистер — владелец заводов, создающих рабочие места, газет, служащих для связи с общественностью, пароходов, перевозящих пассажиров. Бендер же индивидуалист в том смысле, в каком печальный демон, дух изгнанья, или Ларра, сын женщины и орла. Но демон, повторимся, не весел и не молод. А Ларра — плод картонной авторской фантазии. Бендер — индивидуалист, но и «простой советский человек» — индивидуалист. На словах он, конечно, коллективист. Но он не коллективист на деле, и вполне понятно почему.
Чем был так называемый «коллектив» по замыслам советской власти, отрицавшей частную собственность и с подозрением относившейся к частным интересам? Нет, он не был естественным сообществом людей с естественно складывающимися горизонтальными связями. Он был группой, мобилизованной для решения задач коммунистического строительства, всегда поднадзорной и ориентированной на подавление самостоятельности. Вот почему советскому человеку мил Остап Бендер. Радует самое существование личности, которая может себе позволить не только не быть членом коллектива, но даже смеяться над коллективом и коллективизмом. Так нам нравится сказочный герой, который умеет проходить сквозь стены или становиться невидимым. Но это сказка. А «буржуазный индивидуалист» в жизни это совсем не тот, кто противопоставляет себя всему миру, как, скажем, диккенсовская мисс Хевишем, сгоревшая возле засохшего свадебного пирога, а тот, кто понимает, что и другой — тоже индивидуальность. Иначе он маргинал, и об этом нам рассказывают сотни книг.
Здесь мы переходим ко второму пункту нашего обвинения — неумению или не склонности Бендера к установлению партнерских отношений. Остап доминирует, и это нам нравится. Он то, что сегодня в терминах этологии называется «альфа-самцом». Он не может не доминировать. Он король — а в свите у него одни шуты. У него нет друга, как у Энди Таккера, о котором он, кстати, упоминает. Слова «конвенция» и «концессия» звучат в его устах как пародия или, лучше сказать, травестия. Нет никаких концессионеров, нет никакой конвенции сыновей лейтенанта Шмидта. Есть несчастный Воробьянинов — злая и неправдоподобная карикатура на предводителя дворянства, которого Остап Бендер превосходит даже в культурном отношении. Есть несчастный старый еврей Паниковский, над которым Бендер смеется вместе с читателями. При этом в числе прочего высмеивается и физическая немощь, и преклонный возраст обоих. Есть еще Шура Балаганов — недалекий человек с говорящей фамилией, и Адам Козлевич, примкнувший к миру мошенников поневоле, ибо в стране совслужащих нельзя быть честным «бомбилой». Всем им мы предпочитаем Бендера, женившегося на Грицацуевой на один только день специально ради приобретения вожделенного стула. Но нам, как и Бендеру, вдову не жалко, она ведь глупая и молодящаяся, а Бендер умный и молодой.
И здесь, за этим неумением вступать в партнерские отношения, скрывается третье отличие нашего подсудимого от капиталиста. И лежит оно, как это ни неприятно нам всем, фактическим соучастникам Бендера, в области морали. Да то, что я скажу сейчас, вызовет ваш протест. Но проследите за моей логикой.
Бендер — «простой советский человек», то есть человек ниоткуда, человек без прошлого. Это потом у советских людей появилось собственное прошлое. Нельзя сказать, что Джефф Питерс и Энди Таккер были образцовыми пуританами. Но у них есть совесть, и они несколько раз жалеют своих жертв и возвращают им деньги. Язык не поворачивается сказать, что у них нет и сострадания. С Бендером сложней. Безусловно, у него имеются зачатки великодушия, основанного на чувстве превосходства. Он не жаден: дает беспризорному яблоко, брезгливо прощает Кисе растраты. Эти спонтанные проявления человечности располагают к нему. И все же в отношении морали он уступает не только заокеанским коллегам Джеффу и Энди, но и соотечественнику Бене Крику. Беня был налетчиком, это так. Но Беня не был советским человеком, и у него был кодекс чести, разделяемый им не только с налетчиками, но и с простыми биндюжниками, которые думают «об своих конях» и «об дать кому-нибудь по морде». Беня принадлежал к низовому одесскому еврейству. Беня не выдумал свою мораль, под ним была почва. А Бендер? Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер?
В антисемитских кампаниях времен сталинского классицизма использовался ярлык «безродный космополит». Оставим слово «космополит», малопонятное самим режиссерам этих кампаний, и остановимся на слове «безродный». Конечно, оно никак не подходит ни к одному национальному меньшинству, а меньше всего к евреям, которое преследовалось именно из-за рождения. Но разве не подходит оно к идеальному советскому человеку, насыпавшему в детстве махорку в поповское тесто, отрекшемуся от старого мира и черпающему мораль из будущего, которое так никогда и не наступило? Не похож ли и этим Бендер на такого человека? Новую советскую жизнь он не любит, она ему смешна, но и старую жизнь он тоже не любит, и она ему смешна. Гимназию он, положим, окончил и со студентом Иванопуло дружил, и Коля Остенбакен числился у него в друзьях детства. Но разве Бендер из их компании? Есть у него, признаемся, проблемы с идентичностью, совестью, моралью, со всем тем, что предполагает отождествление себя с другими. Такого отождествления у него нет и не может быть. И этим он привлекает всех, кто не имеет тылов, «пролетариев, не имеющих отечества».
Ужасные нэпманы, которых нас учили ненавидеть за то, что они «хотели выжить», имели свою мораль. А любимый нами Остап Бендер — нет, и новые капиталисты, делавшие с него жизнь, тоже вначале по крайней мере не имели внятных моральных принципов и капиталистических идеалов. Это потом они, те, кто выжил, и далеко не все из них, стали эти принципы вырабатывать. Так был ли новый капитализм в своих истоках «диким капитализмом» эпохи первоначального накопления капитала? Или он был чем-то другим, что неизбежно продуцировало из себя нечто скорее административное, чем деловое? Я имею в виду умение пользоваться лазейками бюрократической системы, пролезать без очереди и торговать билетами в Провал. Последнее, согласитесь, символично.
2. Речь защитительная
Господа присяжные заседатели, я не стану мелочными оговорками разрушать то красивое здание, которое возвел прокурор. Я буду строить другое здание рядом, а вы, господа, решите, какое из них пригодно для жилья.
Я не стану спорить с тем, что Бендер, живущий в послереволюционной России, не хочет основать какое-то предприятие, отличное от «рогов и копыт». Хотя, как сказано, если бы захотел, его энергии хватило бы на то, чтобы решить проблему заготовок этого товара на десятилетия вперед. Я не стану напоминать, что даже Корейко не стал нэпманом, а искал лазейки в самой советской системе, что вызывает в памяти вызревшую, как говорят, в недрах Госплана альтернативу «хозрасчет — административный рынок».
Не буду я отводить и второго обвинения. Скажу лишь, что Бендер достаточно великодушен со своей свитой. Да, он не партнер и не генеральный директор, но он то, что называется «добрый барин». И этот тип руководителя, несмотря на всю мощь HR отделов, продолжает завоевывать сердца сотрудников на всем постсоветском пространстве, под которым залегает культурный слой административно-командной системы, а под ним — и самое крепостное право.
Не стану я вникать и в философские вопросы о сущности советского коллективизма и индивидуализма. Хотя тот скромный дом, который я обещал возвести рядом с великолепными хоромами прокурора, даст приют и философским вопросам.
Что же это за дом? Я буду говорить об оффшорной зоне советской сатиры и ее влиянии на менталитет советского человека. Я буду говорить об Одессе, о двадцатых годах и немного о жуликах и влюбленных. Что же объединяет этот странный перечень, напоминающий всем нам известную присказку Моржа о королях и капусте? Никаких загадок, господа присяжные заседатели! Секрет этого объединения в ослаблении внимания цензуры, цензуры внутренней и внешней, негативной и позитивной. Негативная цензура, как известно, суть цензура запретительная, цензура в самом обычном смысле слова, позитивная — термин незабываемого Джорджа Оруэлла — есть обязанность вести агитацию, то, что Ильф и Петров в одном из своих фельетонов назвали агит-гирькой.
Подобные оффшорные зоны существовали всегда. У самых жестоких монархов были шуты, позволявшие себе такие слова, за которые другим снимали голову. Во времена мрачного средневековья были специально отведенные отдушины, именовавшиеся карнавалами, о которых так много написано теоретиками подцензурного литературоведения.
Начнем с Одессы и евреев. В советском публичном пространстве царили строгость и аскетизм. Евреи, в частности, в нем большую часть времени отсутствовали. Официально их не существовало ни для антисемитов, ни для самих семитов, ни для прочих граждан. О них было неприлично говорить. Можно было так просто сказать о человеке, что он грузин, но странно было бы произнести слово «еврей». Однако на территорию Одессы этот закон не распространялся. В официальной литературно-публицистической Одессе всегда жили евреи, и это никого не удивляло — ни антисемитов, ни семитов, ни прочих граждан. Одесса — это теплое море, яркое солнце, эстрада, легкий жанр, там можно. Там не то что евреи, там вообще было полное собрание девиантных форм советской жизни, а в двадцатые годы особенно. Советская власть, знаете, еще не устоялась. Иные пережитки прошлого были скорее смешны, чем ненавистны, почти невинны, они как бы даже и не подлежали расстрелу. Я говорю не о реальности, а о виртуальном публичном пространстве. А еще в Одессе и на одесской эстраде были воры, голубые воришки и смешные налетчики. И еще там была любовь с ярко выраженным опереточным привкусом, с нее тоже спрос небольшой, хотя в целом официальная культура была не очень игривой и куртуазной. А вот в Одессе допускался флирт. Чтобы не утомлять вас, приведу лишь один пример одесской вольницы, нет, пожалуй, два примера, и оба они связаны с Леонидом Утесовым. Утесов с одобрения Сталина пел про Одесский кичман. Но это не все. Мало того, что он исполнял лирическую песню на мотив «Мурки», он еще позволил себе спеть и такое:
Здравствуй Ляпидевский,
Здравствуй Леваневский,
Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай.
Вы зашухарили, «Челюскин» потопили,
А теперь монету получай.
Конечно, по голове его за это не погладили, но и не посадили и даже не запретили петь. Словом, оффшор!
Мой подзащитный — персонаж именно такой оффшорной зоны. И это важно для понимания того, как устроен ненормальный мир, у которого, по образной мысли прокурора, нет никакого судьи, кроме так и не наступившего будущего, мир с отложенными до лучших времен этикой и правом.
В одном не прав уважаемый прокурор, Остап Бендер не «безродный космополит». И я говорю сейчас не о его земной родословной. Положим, я согласен со следствием в том, что он одесский еврей, окончивший гимназию. Но я имею в виду его ментальную родину. Нет, это, конечно, не бизнес, это Здравый Смысл.
Господин прокурор говорит, что мой подзащитный смеется как над новой, так и над старой жизнью, как над социализмом, так и над капитализмом. Но он смеется над тем в новой и старой жизни, что не выдерживает критики. Смеяться, господа, можно по-разному. Есть, как говорили Ильф и Петров, «голое смехачество», есть амбивалентный смех, который, видимо, инкриминируется моему подзащитному, но есть и смех сатирический, обнажающий вопиющие противоречия между декларациями и реальностью. Как же смеется мой подопечный?
Естественно предположить, что смех Бендера не противоречит сатирическим замыслам авторов и находится в согласии с теми сценами, которые даны не через восприятие персонажа, а как бы от них самих. А над кем, господа присяжные заседатели, авторы смеются? Заняв выгодную позицию в оффшорной зоне, а говоря откровенно, внеся значительный вклад в самое формирование этой зоны, Илья Ильф и Евгений Петров, которых по логике вещей также должен был обвинить прокурор, ведут свою собственную игру. Давайте присмотримся к ней повнимательнее, а уж потом будем решать, был ли Бендер сном советского человека, сыгравшим такую негативную роль в постсоветские годы, или он был тестом, на котором проверялась официальная версия жизни. Тестом, сыгравшим роль катализатора в ее осмыслении.
Я уже упоминал позитивную цензуру. От авторов, пусть и находящихся в свободной зоне, она требовала следующего: смеяться над пережитками прошлого, критиковать отдельные недостатки настоящего и отмечать положительные ростки будущего. Это была обязательная программа, все остальное было четырьмя сотнями способов сказать правду, не нарушая тогдашнего писательского кодекса.
Галерея «пережитков» обширна: дворянин Воробьянинов, священник Востриков, мелкий предприниматель Берлаго, интеллигент Лоханкин и множество различных эпизодических персонажей вплоть до невинного старика Синицына. Вина Берлаго состояла, кстати, лишь в том, что у него до революции была аптека, и, как сказал его сослуживец, не мог же он заранее знать, что будет революция. Но, хотя никто и не мог этого знать заранее, революционный закон имел обратную силу. С точки здравого смысла это нелепость: что же все эти персонажи должны были загодя прочитать Маркса, устыдиться и бросить на землю деньги, чины и общественное положение? Сатирики не скрывают этой нелепости, иначе зачем реплика про аптеку?
Положим, Ильф и Петров не сочувствуют ни предводителю дворянства, ни православному священнику, ни славянофилу Лоханкину с его «сермяжной правдой». Однако если не считать пароксизма позитивной цензуры, зарезавшей рукой благовоспитанного человека своего «сообщника», «пережитки» не показаны монстрами. Скажем авторам спасибо за то, что они рассказали нам, сколько людей живет за пределами плаката, а Бендеру — за то, что он помог их разглядеть, а некоторых и пожалеть. Да, пожалеть, вы не согласны со мной, господин прокурор? Вам не жалко стариков, не могущих приспособиться к жизни, которая и сама-то к себе не может приспособиться без астрономического количества жертв?
С «отдельными недостатками» дело обстоит сложней. Здесь авторы ходят по краю. Что это за отдельный недостаток — витийствовать о международном положении вместо того, чтобы говорить о насущных хозяйственных задачах? Вообще именно агитации и пропаганде досталось от Ильфа и Петрова больше всего. Она глупа, примитивна, избыточна, навязла в зубах. Обыкновенный авантюрист запросто дает рецепты сочинения идейно выдержанных произведений, легко и довольно ехидно воспроизводит советскую риторику, советские слоганы: «Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству».
Да, конечно, есть и «ростки нового». Есть «настоящий» автопробег, «настоящие» строители новой жизни. Нет, пожалуй, только настоящих режиссеров, журналистов и писателей.
Господин прокурор говорит: Остап Бендер такой же советский человек, как и все, только остроумный. Но в этом-то «только» все и заключается. Он видит смешное и не боится смеяться. И этого человека ставят на одну доску с истеричным Корчагиным! Много ли в довоенной литературе было таких, как Остап Бендер? Много ли было, спрашиваю я, персонажей, способных увидеть в советской жизни действительно смешное, хотя зачастую и страшное? Поищите-ка их в «Железном потоке» и других потоках! И что за компания из них составляется? Коровьев, Бегемот, шпион из «Судьбы барабанщика» и мой подзащитный. Нечего сказать «простые советские люди», как выражается прокурор!
Мой подзащитный — веселая река, причудливо петляющая среди нелепостей Совдепии. Вы любили эту реку. Вы пили из этой реки. Вы купались в ее водах. А сегодня судите ее. Господин прокурор сковал эту реку льдом и тем сровнял с окружающим пейзажем. Но, господа присяжные заседатели, лед тронулся, лед тронулся!
3. Признание присяжного заседателя
Мы все любим Остапа Бендера, и многие из нас пытались ему подражать, но наш вердикт по всем пунктам обвинения — «виновен». И ключевое слово для разгадки этого парадокса — «свобода».
Бендер тем и нравится нам, что выглядит свободным человеком в несвободной стране. Он легко проходит через административные рогатки и заставляет советскую машину работать на себя. Но он не паразит — следите за моей скорбной мыслью — на теле советского общества. Он органическая часть этого общества, или, если уж вспоминать биологию, речь идет не о паразитизме, а о симбиозе. Там, где нет открытой конкуренции, где предполагается, что люди не руководствуются соображениями собственной выгоды, а только исполняют общий административный танец по выполнению Плана, системе остро необходим Бендер, ловкач, «толкач», «блатмейстер», смышленый нахал, комбинатор, словом, какая-то смазка. Иначе машина, состоящая из Корчагинаых, пойдет в разнос: все расстреляют друг друга, а хлеб так и не доберется до магазинной полки. Бендер существовал всегда, на любом отрезке советской жизни. Не в таком, конечно, рафинированном виде, как в сатирическом романе Ильфа и Петрова, но чаще всего в виде хозяйственника, иногда цеховика. И всегда его стихией был блат, обход рогаток. Я глубоко убежден, что не для одного, не для двух и даже не для десяти тысяч человек Остап Бендер был единственным доступным образцом противостояния холостому ходу советской экономики. Машине нужна была смазка. Позже эту смазку стали называть административным рынком, рынком товаров и услуг и мечтать о том, что, если рынок «оденежить», административная система преобразуется в рынок настоящий. Но не будем забывать о ключевом слове — «свобода»…
Рынок оденежили, но выяснилось, что наш единственный образец рыночного мышления не может выполнить возложенной на него миссии. Люди «смазки» нуждаются в машине и воспроизводят ее, как сказал бы Ленин, «стихийно, ежечасно и в массовом масштабе». Капитализму не нужен Бендер, не нужен ловкач с милицейской фуражкой в чемодане. У капитализма иные механизмы. А Бендеру, увы, не нужен капитализм. Как потребитель он в нем, конечно, нуждается (иначе откуда мечты о Рио-де-Жанейро), но как великий комбинатор — нет. Как великому комбинатору ему нужна административная система, как рыбе нужна вода. Бендер, свободный и веселый Бендер, несет с собой несвободу, отсутствие социальных лифтов, свободной конкуренции, публичности. Образец заражен вирусом, в нем скрывается распределительная система, как кочерга в снеговике из сказки Андерсена. Снеговика тянет к огоньку.
Сегодня мы это увидели, когда снеговик растаял.